Фирюля приводят на площадь на рассвете. Все подходы к ней перекрыты телегами и охраняются теми же молодчиками, которые накануне наверняка хвастались друг перед другом участием в поимке опасного преступника. Скорее всего, кто-то из них забрал себе стилет. Ну и хрен с ним. Фирюль попросил только передать остаток денег и котомку с вещами Стельге. Отто не сможет не выполнить эту просьбу.

Как не сможет и бросить старого друга в такой момент одного. Что бы он там ни говорил.

Проклятая лестница решает, что пришло время ей чуть-чуть поскрипеть, когда Фирюль наконец по ней поднимается. Он разворачивается лицом к площади и ждет, пока сонный Гинек Дубский натянет перчатки. В окне здания напротив показывается статная фигура. Вряд ли Отто сомкнул глаз этой ночью. На его опущенные плечи вдруг осторожно ложатся чьи-то ладони. Из тени за спиной владыки выходит красивая женщина с темно-рыжими волосами, заплетенными в две толстых косы – его самозванная и тем не менее законная жена. Она обнимает Отто. Она здесь ради него. Фирюль знает, что эта женщина не станет глядеть на казнь, потому что вообще ничего не видит.

Это обстоятельство, вкупе с некоторыми другими, когда-то расстраивало ее до такой степени, что она собиралась покончить с собой. Даже примеряла петлю, скрутив ее из собственных длинных волос, когда думала, что на нее никто не смотрит. Только Фирюль смотрел. И дал ей тогда совет: чтобы представить, каково будет вешаться, надо не просто сдавливать жгутом горло, а тянуть еще вверх и чуть-чуть назад.

Что ж, теперь он сможет, обратившись ветром, нашептать ей кое-что об этом на ухо, все зная наверняка.

Фирюль громко и сочно посылает Гинека Дубского подальше, когда тот берет в руки полотняный мешок. Палач отвечает ему тяжелым армейским ругательством, но своеобразно высказанную просьбу выполняет – и надевает петлю без мешка. Аккуратно затягивает. Проверяет.

«Прости меня, Стельга», – думает Фирюль.

Гинек Дубский делает пару шагов в сторону и хватается за рычаг. Очертания двух фигур в окне размываются и сливаются воедино. Фирюль сжимает кулаки и борется с инстинктивным желанием задержать дыхание.

– Нут вургман, – шепотом произносит он.

И опора уходит у него из-под ног.

– Едут! – с воодушевлением крикнул стражник, дежурящий на галерее высокой крепостной стены. От его крика проснулся караульный в башне, проснулись собаки на псарне, проснулось все широкое пространство внутреннего двора.

А Стельга и не дремала – она давно привыкла вставать до рассвета. В предутренней тишине порой казалось, что она совсем одна в огромном древнем замке, и камни в его основании, стонущие под весом новых, положенных совсем недавно и укрепивших оборону Кирты, друг о друга скрежещут и жалуются ей на свою долю.

От того, сколько смертей видели эти стены, иногда становилось не по себе.

С последней смертью Кирта «овдовела» – так порой говорят, когда умирает управляющий господского поместья. Вместе с Киртой овдовела и Стельга. Ни холодный камень, ни живое сердце не обливались от этого горькими слезами. Даже младшая дочь Стельги, не вышедшая еще из возраста, когда малыши по любому поводу ударяются в плач, над курганом отца стояла молча, неподвижно – и только крепко сжимала мамину руку.

Мастер Матей из Тарды, главный лекарь владыки, говорил, что ее случай – большая редкость: три беременности и трое здоровых детей. Но в последние несколько лет берстонским женщинам везло и того больше – очень многие рожали близнецов. Старики причитали, что это не к добру, к новой страшной войне или даже чуме, да никто их особенно не слушал. Счастливые матери прижимали к груди младенцев, лилось повсюду вино и сладкое молоко.

Но старикам еще припомнили их предвестия.

Сперва сгорела пограничная застава, и все в очередной раз подумали, что будет война. Владыка Отто одному ему, наверное, известным образом сумел ее избежать. Тревожные перешептывания опять уступили место радостным возгласам: «Представляете, в Малой Митлице тройня, а в Заречной две беременных батрачки разродились в один и тот же день».

А потом Рубен Корсах без объяснения причин заколотил наглухо ворота старой столицы. Когда они открылись, в городе не хватало половины жителей. Лечить чуму владыка Отто пока не умел.

Эти два несчастья свалились на Берстонь почти одновременно, но оба удара вроде бы удалось отразить. Может быть, последние события отняли у господина Отто все силы, и потому он в этом году приехал в Кирту раньше обычного. И не улыбнулся в своей манере, когда теперешний управляющий Борек встретил его у распахнутых ворот и глубоко поклонился. И даже не взглянул на Стельгу.

«Уже начал седеть», – заметила она, когда владыка проходил мимо, вполголоса беседуя с Бореком. Оба выглядели обеспокоенными. Неужто стряслось что-нибудь еще?

В прохладном воздухе звенел громкий собачий лай и дурное предчувствие.

Шумно вкатилась во двор крытая повозка. С двух сторон ее окружали гвардейцы владыки, вооруженные всадники – и среди них всадница, которая, как поговаривали, никогда не понукала лошадей. Одетая по-хаггедски, в темный наряд с пышными рукавами, посланница Ясинта легко спрыгнула на землю и поцеловала конскую шею. Стельга поежилась. Как господам рядом с ней не страшно? От колдунов одни только беды.

Из остановившейся повозки все никто не показывался – может быть, дети закапризничали? Следом за посланницей проехали через ворота доверенные лица и управленцы владыки Отто: господин Кашпар Корсах, его камергер, затем главный стряпчий Яспер Верле с помощниками и подмастерьем и много новых людей, которых Стельга еще не знала. Приехал даже палач, господин Гинек Дубский, чей притворно безразличный взгляд повергал взрослых мужчин в ужас. Он не всегда смотрел так и не на всех, но ему, казалось, нравилось намеренно припугивать остальных своим статусом. Стельга палача не боялась. Его черные перчатки касались только возмутителей спокойствия и нарушителей закона.

В веренице прибывших не хватало главного казначея, пожилого господина Перго Батенса. Зато в предыдущие пару лет в столице оставался Яспер Верле. Наверное, тут была какая-нибудь закономерность, но Стельга ее пока не разгадала. Из собравшейся во дворе толпы, постепенно перетекающей во внутренние помещения замка, выбежал навстречу взлохмаченный светловолосый юноша.

– Здравствуй! – поприветствовал он Стельгу, и только вблизи она наконец узнала в нем Еника, славного мальчугана, который за прошедшие с их последней встречи месяцы внезапно вымахал выше нее ростом. «И голос изменился, – отметила Стельга. – Неужто и мой сын однажды так зарычит?»

– Какой ты стал! – поразилась она. – Напомни, сколько тебе лет?

Еник задрал голову.

– Уже четырнадцать.

«Скоро он совсем возмужает, – подумалось Стельге, – и, может быть, женится на моей дочери». Когда Еник улыбался, как сейчас, у него на щеках появлялись ямочки – семейная черта. Стельга вдруг поняла, что среди гостей еще кое-кого не видно, и спросила взволнованно:

– А где Алеш?

Еник почесал шею – ему без старшего брата было здесь как будто бы неуютно.

– Задержится, – протянул он. – Там в Рольне беда, пол-академии перемерло.

И владыка послал туда одного из своих лекарей? Стельга, предположив страшное, ахнула:

– Чума? Как в старой столице?

– Не знаю, наверное. Алеш вернется – расскажет.

– Поэтому у всех такие лица?

– Да деду Матею поплохело в дороге. – Парень кивнул в сторону вкатившейся во двор телеги. – Но это не чума, просто старость. А, там еще вещи тебе привезли.

– Что? Какие вещи?

– Ох, – произнес густо покрасневший Еник. – Прости. Я думал, тебе передали.

– Что?

– Брата твоего… ну… повесили где-то с месяц назад. Он на площадь выскочил и сказал, что убил госпожу Нишку Тильбе.

«Пенек, – подумала Стельга. – Тут где-то стоял пенек, на котором рубят дрова».

Она удивительным образом не промахнулась и уселась прямо на него. Круглое лицо Еника мельтешило перед ней, как потертая монета. Потом скрипучий голос позвал его по имени, и парень, пробормотав, кажется, слова сочувствия, влился в вялотекущий людской поток.