Перрон, не считая бегущих со всем ног работников с водой, оказался пуст. В остальном только бельмом тикали большие механические часы с оголенным механизмом – под хоровое клацанье шестеренок, видных невооруженным глазом, двигалась стрелка. Небо озарила очередная вспышка.

Куда идти дальше, девушка не особо представляла. Равно как вообще искать дядю в горах, когда даже папа сказал, что не знает, что делать по прибытии. Выход из ситуации напрашивался элементарный – спросить дорогу и верить, что кто-нибудь здесь знает о ее дяде.

Прасфора оглядела перрон во второй раз – немногочисленные пассажиры уже разбежались. Оставался один человек, как показалось девушке – специально уединившийся и смотревший в небо. Неудобно, конечно, но вариантов нет.

– Простите, – она подошла ближе, держа сумки. – Вы случайно не знаете, как мне найти…

На этих словах он повернулся, и Прасфора обомлела, узнав мэра Кэйзера. Обомлела дважды, разглядев его глаза – словно бы напичканные холодной металлической стружкой.

– Вы застали не лучший момент, чтобы задавать мне вопросы, – сжал он механическую руку. – Но раз уж начали, спрашивайте.

Да кто она такая – вдруг пронеслось в голове, – чтобы вот так с бухты-барахты подходить к мэру двуединого Хмельхольма и задавать дурацкие вопросы про своего дядю…

Но отступать было не куда – вариантов не оставалось.

– Эм, да, простите, господин мэр, но вы не знаете, где живет мой дядя… то есть господин Попадамс. Простите, не знаю, как его зовут…

Ей показалось, что Кэйзер через силу улыбнулся. Глаза заблестели – все тем же металлическим оттенком.

– Я даже слишком хорошо его знаю, – вздохнул он. – Надеюсь, вы привезли ему лекарство. Просто идите в город, в гору, и поднимитесь на третий ярус сверху – там в конце коридора, не перепутаете, прямо в конце.

Сказать, что Прасфора удивилась, узнав, что мэр знает и про лекарство, и самого дядю – ничего не сказать.

– Спасибо.

В этот момент за спиной загудел потушенный поезд, снова двинувшись. Вагоны плавно ползли вперед, один за другим скрывались уже внутри горы, где рельсы терялись в черноте.

Прасфора обернулась – мимо ползли последние, грузовые вагоны, из которых торчали части коричневых глиняных големов. Решив больше не отвлекаться, девушка ушла к горе, в сторону больших ворот, украшенных золотыми барельефами грифонов – в голове моментально всплыл Альвио с рассказами.

Когда девушка ушла, Кэйзер пробубнил самому себе:

– Может, хотя бы теперь он наконец примет решение.

Мэр сильнее сжал механическую руку, второй схватился за голову. В сознании все еще отдавались, будто выжженные августовским огнем сухие поля, слова драконихи, которые, очевидно, она адресовала только ему – или другим просто хватило ума промолчать.

«За это так и останетесь тенью своего деда. В подметки ему не годитесь»

Даже эта проклятущая рептилия вспоминала его деда… все, всюду, всегда. Стоило лишь раз ему, дедушке, изменить мир, и теперь имя его мертвецкой хваткой прицепилось к Хмельхольму, не давая Кэйзеру прикрепить свое. Нельзя было просто так взять и стереть написанное мелом на доске истории имя деда, заменив своим.

А вот его имя будто стирали постоянно.

На вокзале грохнуло. Мэр отвлекся, поднял голову и посмотрел вдаль.

Над острыми, колючими горными пиками клубились тяжелые черные тучи, такие густые и насыщенные злобно-угольным цветом что, казалось, сейчас они с грохотом упадут на землю, затопив все смуглым дегтем. Тучи пузырились и искрились бело-фиолетовой дымкой. Небо, по ночному почерневшее до абсолютного мрака, вспыхнуло призрачно-белым – но нового раската грома не последовало, только старый отдавался легким, затухающим эхом.

Кэйзер нахмурился. На Хмельхолм шла гроза, пока еще издалека, так, что все полыхало лишь белым маревом небесных вспышек, без постоянного, металлически стонущего грома, но сильные холодные горные ветра свистели меж пиков и стремительно несли раздувшиеся тучи вперед – а горная гроза никакой другой даже в подметки не годится. Все равно, что петарду сравнивать с фейерверком.

На улице горный Хмельхольм гремел и сверкал, внутри – звенел, скрежетал, шуршал и тоже сверкал, но совсем по-другому.

Если бы Прасфора не умела вовремя прикрывать рот, у нее бы точно челюсть отвисла. Прямо внутри горы Хмельхольм производил впечатление сверкающего украшения с драгоценными камнями, но только усложненного тысячей и одним механизмом. По рельсам, уходящим либо вглубь, либо в соседние горы, елозили подобия вагонеток, только с креслами. Вдалеке скрежетали магические лифты, движимые потоками магии вверх-вниз: они уносили людей под гору и на ее верхние ярусы, а из недр словно бы сами собой извлекали породу, рубины, серебро и другую руду – грузовые функции прекрасно совмещались с пассажирскими.

Для тех, кто, видимо, предпочитал более классический способ передвижения (и, к тому же, как следует натренировал ноги), в самом центре зала, где стояла Прасфора, громоздилась уходящая к самому пику огромная серая каменная лестница. Сначала она двоилась змеиным языком, а дальше соединялась в одну и терялась на высоте… Там, где лестница раздваивалась – то есть прямо перед Прасфорой Попадамс – стоял огромный и, очевидно, уже неработающий голем. Он разместился в некоем подобии арочного грота под лестницей.

Голем этот был раза в два больше и крепче обычных, такой же по форме, но только там, где у людей должны находиться суставы, глиняное тело големо было залатано поблекшими от времени металлическими пластинами и смазано… трудно различить издалека, но, похоже, воском. Большая металлическая пластина, все с тем же воском, закрывала часть груди голема.

Внизу, на постаменте, легонько блестела металлическая табличка. Но Прасфоре не нужно было читать ее, чтобы понять, кто стоит перед ней. Девушка и так знала.

Первый голем – Анимус.

Почему-то именно так Попадамс его себе и представляла – вроде ничего необычного, но выглядит… чарующе и древне, всем своим видом источает потертую, ветхую загадку.

Созерцание – прекрасное занятие, но Прасфора умела вовремя остановиться. Вот и сейчас, не превращаясь в бородатого философа, готового не взирая ни на что просто созерцать, чтобы понять суть вещей (суть, при этом, постоянно куда-то ускальзывает), девушка вспомнила, что ей еще нужно искать дядю.

Искать его здесь – все равно, что иголку в стоге сена. Даже сложнее – иголка хотя бы лежит на месте и не дергается.

Пусть Кэйзер и дал указания, но голова так кружилась от чересчур большого количества звуков и деталей, что Прасфора уже начала теряться.

Но, обнадеживала себя девушка, вокруг полным-полно людей. Значит, нужно просто спросить, и дело с концами.

Прасфора шла в случайном направлении, оглядываясь по сторонам. Впервые попадая в горный Хмельхольм невозможно было не оглядываться, все отвлекало на себя, перетягивало внимание: от груженых рубинами вагонеток до барельефов на стенах. Опять, кстати, грифонов – хоть и не таких величественных, как снаружи.

На людей девушка тоже отвлекалась, и все они казались слишком занятыми. Попадамс только собиралась открыть рот, но тут уже умолкала – в конце-то концов, кто она такая, чтобы отвлекать людей от серьезных дел? Лучше найти кого-то, кто не занят, чтобы всем было комфортно. Да и слишком быстро жители проносились мимо, даже не замечая девушку.

Спустя минут пятнадцать в поисках кого-нибудь не занятого, Прасфора устала – видимо, все же придется отвлекать людей. Это оказалось тяжело. Попадамс думала, что другим комфортно рядом с ней, только когда ее зовут и приглашают. В остальных случаях, ее присутствие – все равно, что свалившейся на голову бидон с молоком: и больно, и не к месту. Откуда в голове появились такие мысли, выпав в застывший осадок, непонятно, но много чего рождается в голове лишь потому, что человек сам так думает – убеждает себя, что оно так и есть, даже если хочет равно наоборот.