– Танцевать.

– Танцевать? – пожалуй, это озадачило ее еще больше, чем то, что мне не было известно о «приматах».

Я сняла рюкзак и положила его у стены, и туда же швырнула бейсболку, а потом без разминки сделала прыжок назад через голову, даже не оперевшись об пол рукой. Когда я встала на ноги, Анчуткин смотрел на меня, как на настоящее чудо, и даже его восхищение было приятно. Вот только на девицу это особого впечатления не произвело.

– А что умеешь магического? – спросила она строго. – В чем сильна? Иллюзия? Массовый гипноз? Левитация? Что сможешь показать?

– Ничего такого не умею, – призналась я, почувствовав себя неудачницей еще почище Анчуткина.

– Жаль, – Алёна поджала губы. – Ну что ж, все равно приходи… как время будет. Попробуем использовать тебя где-нибудь в подтанцовке.

Она сделала пометку в блокноте и умчалась по коридору бодрой трусцой.

– Слушай, ты так здорово вот это вот сделала… – Анчуткин покрутил руками, изображая в воздухе какие-то кривые окружности.

Я молча подобрала бейсболку и рюкзак и пошла в аудиторию, откуда продолжала литься серебристая переливчатая музыка.

Ворвавшись в аудиторию, я тут же вписалась в широкую спину Царёва. Он стоял напротив дверей и не повернулся, когда я толкнула его. А ведь я сразу приготовилась дать отпор, если полезет с насмешками.

Но Царёв стоял столбом, а рядом с ним застыл Козлов, глядя куда-то перед собой. И остальные студенты из моей группы замерли у входа.

Осторожно выглянув из-за Царёва, я увидела странную и очаровывающую картину – перед нами, на ступеньке, ведущей на кафедру, сидел тот самый синеглазый красавец, которого мы с Ленкой встретили на проходной «Ивы», и играл на гуслях. Гусли я видела только в далеком детстве – в советских фильмах про Иванушек и Алёнушек, но там были какие-то другие гусли, потому что те мелодии я не могла вспомнить – хоть убей! – а эта…

Что-то невероятно знакомое, сказочное, отчего сердцу становилось тесно в груди, и одновременно хотелось взмахнуть руками и полететь в танце. Именно полететь, а не прыгать через голову.

А синеглазый (я напрочь позабыла его имя) играл именно так, как летел – опустив ресницы, склоняясь над гуслями с такой любовью, словно собирался зацеловать их до смерти, словно касался не струн, а… своей подруги.

Его игре вторила другая музыка – нежная, приглушенная, как низкий женский голос. Я выглянула с другой стороны от Царёва и увидела знакомую девицу – черноволосую, в мини-юбке, у которой нашлась «запретка» в прическе. Она стоял поодаль и наигрывала на двух дудках одновременно, умудряясь выводить свою мелодию, которая удивительно гармонично вплеталась в серебряный перезвон гусель.

Анчуткин, в свою очередь, налетел на меня, и я тоже не оглянулась, потому что эти двое музыкантов приковывали все внимание. Но в то же время я осознавала, что слушаю музыку как-то иначе, чем остальные.

– Они их заворожили, – тихо сказал мне Анчуткин. Он поправил очки и удовлетворенно кивнул, оглядывая студентов: – Чистая работа. Вот так бы экзамены сдать…

– Заворожили? – я завертела головой, но одногруппники и правда не шевелились, хотя дышали, и моргали.

Я осторожно толкнула Царёва в плечо, но он дернулся под моей рукой, показывая, что не желает, чтобы ему мешали.

– Бесполезно, – шепнул Анчуткин, – пока Слободан играть не перестанет, так и будут стоять.

– А мы почему?.. – только и смогла выдавить я. – Ты почему не зачаровался?

– Так нет музыкального слуха, – признался он. – Я еще с детского сада даже «В лесу родилась ёлочка» нормально спеть не мог. На меня не действует.

– А я?.. – начала я и замолчала.

У меня тоже нет слуха?! Да ладно! Допустим, петь я тоже не умею, но слух-то есть! Я танцую!

Это был еще один удар по моему самолюбию. Хотя чему тут было завидовать? Глупо стоять и глазеть на корыто со струнами.

Отступив к стене, я скрестила руки на груди и погрузилась в мрачные раздумья. Дурацкая школа. Все не так, как у людей…

«Разве мы люди?» – вспомнились вдруг мне слова Ленки.

Мы – не люди…

А мелодия все звенела – как вода, льющаяся на хрусталь. Другого сравнения я подобрать не могла. И от этой светлой мелодии мне было тошно, как от бутера с прокисшим майонезом. На всех подействовало, только не на меня и Анчуткина. Неужели, я и в самом деле такая бездарь, как говорила Ленка? Позорище… Поэтому меня и прятали родители… А вовсе не потому, что хотели защитить. Какие там тюрьмы? Врет все Анчуткин. Специально придумали, чтобы заставлять этих дурачков слушаться. А я не буду. Не буду – и все.

– Ты куда? – переполошился Анчуткин, когда я решительно направилась к выходу из аудитории. – Уже лента началась! Увидят в коридоре – получишь штраф.

– Плевать, – бросила я, поудобнее перехватывая ремень рюкзака. – Хватит с меня ваших институтов, ваших тюрем и песенок. Я домой.

– Как – домой?.. – он совсем растерялся. – Ты что?!

Я не ответила, и он быстренько обогнал меня и встал на пути. И даже заявил, важно поправляя очки на носу:

– Не пущу!

– Как тебя? – устало спросила я у него.

– Меня – что?..

– Как там тебя зовут?

– Борис… – он смотрел на меня, хлопая глазами, но с дороги не уходил.

– Вот что, Бориска, – я уперла кулак в бедро. – Ты лучше посторонись-ка.

– Что?

Он тупил, и это бесило.

– Вон пошел, – сказала я громко и доходчиво, чтобы понятно стало даже идиотам.

– Василиса, – забормотал он, сообразив, что я серьезно. – Василиса, ты не знаешь, что делаешь…

Он попытался взять меня за руку, чтобы остановить, но я вырвалась и толкнула его в грудь. Не сильно толкнула, но Анчуткин улетел к стене, а я вышла из аудитории и пошла наугад. Если повезет, к вечеру выберусь из этой тюрьмы.

Но не успела я сделать и пяти шагов, как мне на плечо легла тяжелая рука. Я обернулась, собираясь наговорить Бориске гадостей, только язык будто приморозило к зубам, потому что оказалось, что держал меня вовсе не Анчуткин, а ректор. И взгляд его не обещал ничего хорошего.

Анчуткин вертелся вокруг него вьюном и причитал:

– Мы больше не будем, Кош Невмертич! Честное слово, не будем! У нас лента… Можно, мы пойдем?

– Вернитесь в аудиторию, Анчуткин, – сказал ректор сквозь зубы, и Бориску как ветром сдуло.

Хлопнула дверь, и в коридоре остались только я и Невмертич. Было тихо, лишь откуда-то издалека лилась хрустальная музыка – как издевка.

– Куда это вы собрались, Краснова? – поинтересовался ректор обманчиво-мягко. – Вы чем-то недовольны, как мне кажется?

Конечно же, разумнее было промолчать, но я смотрела в лицо ректору, прямо в глаза – и понимала, что промолчать не получится. Серебряная музыка что-то сотворила с мной – но совсем на иной лад, чем с остальными студентами. Вместо того, чтобы замереть в восторге, меня так и распирало. И хотелось сотворить что-то, отчего небо и земля перевернутся.

Но силами такой мощи я, конечно же, не обладала. И причина не в злополучных семи процентах…

И сейчас мне оставалось только высказать ректору свои соображения по этому поводу – и пожестче, и с треском вылететь из этого заведения, потому что в их Особые тюрьмы я ничуть не верила. Ничуть!

Но секунда шла за секундой, а я молчала. Ректор продолжал держать меня за плечо, и его ладонь давила на меня, как каменная плита. Только я не делала попытки освободиться. Потому что… нет, не потому что испугалась…

Почему же?

Я облизнула пересохшие губы и поняла – почему. Потому что я – Васька Опасная из сто пятнадцатой квартиры, в бейсболке и мешковатой толстовке. Я – чудила, и в голове у меня ветер. Меня не приняли в хореографическое училище, потому я недостаточно высокая, и родители уже несколько лет каждую встречу начинают с одной фразы: «Василиса, что из тебя вырастет толкового?!.». А он… А он – существо совсем другого мира. Видно, что никогда не ел сосисок в булочке, что продают на улицах, заливая «китченезом» – смесью кетчупа и майонеза. Судя по машинам, которые он так быстро меняет, ректор обедает только в самых дорогих ресторанах. В «Вандалах», например, где здание больше смахивает на дворец, а не на общепит. И у него, наверное, очень интересная жизнь – наполненная колдовством, волшебством и всякими чудесными штуками… И всякие там рыжие ехидны трутся вокруг него, как медом намазано.