Дедушка Иван Иваныч заметно сдал. То суетился без толку, а то затихал, садился на лавочку перед домом и застывал, безучастно всматриваясь в то, что осталось от прошлой жизни. Бабушка его теребила, пытаясь растормошить, заинтересовать чем-то. Раввин заходил, рассказывал о делах общины. Аптекарь Глазман предлагал восстановительные капли. Но дедушка не поддавался на тормошение и не хотел лекарств. Местный раввин был не рабби, а йоцмах-швыцер[9]. Дедушка хотел обратно, к своим баранкам и мельницам, и знал, что капли от этого не помогут. Всеми делами теперь занималась бабушка. Осмотревшись на новом месте и убедив Глазмана, она открыла заведение «Номера и семейные обеды», приспособив под скромное, но опрятное жилье со столовой часть помещений, прежде занятых производством зельтерской воды. Производством заведовал младший Глазман, Мотя, с энтузиазмом воспринявший идею съехать наконец от отца и зажить самостоятельно. Он как-то легко и без потерь перевез все в Заречье и сам переехал со всем своим шумным семейством.

В Могилеве, как и повсюду в империи, действовал сухой закон.

«Воспрещается впредь до особого объявления продажа или отпуск спиртных напитков в частных местах, как распивочно, так и навынос; продажа питий всех категорий и наименований в пивных лавках и буфетах, на станциях железных дорог, при театрах и прочих увеселительных местах, за исключением ресторанов 1–го разряда, клубов и общественных собраний».

Если кто-то такой закон издает, обязательно найдется и тот, кто его себе на пользу прочитает. В Могилеве каждый вечер на улицах оказывалось множество не занятых службой офицеров, которым не терпелось провести время в гостепримной атмосфере клубов и общественных собраний. А спрос, по учению Адама Смита, рождает предложение. Могилевские евреи были бы дураки, если бы прошли мимо этого золотого дождя.

Глазман и до войны увлекался созданием крепких напитков, причем продукция его украшала не только семейный стол, но и буфеты нескольких могилевских заведений. Теперь то, что раньше было забавой, стало предприятием, приносящим средства существования для доброй дюжины человек.

От велосипеда, что с самого Минска везли, огромная оказалась польза. Больше, чем от лошади с бричкой. Потому что экипаж занимает место, и лошадь надо кормить, а велосипеду что сделается? Доехал, что надо доставил, к стене прислонил и готово. Только нужно смотреть, чтоб не сперли, потому что много желающих. Ну так и лошадь могут свести со двора. А что касается вместимости, так если к раме подвеску сделать и площадку над задним колесом, то хоть ящик ставь, хоть пассажира сажай. Не велосипед получается, а средство производства. Кормилец!

Жаль только, что он один, а их двое. Раньше просто взять покататься и то спорили, чья очередь, а теперь, когда требовалось для дела, совсем стало трудно договориться. Срочно нужно было разжиться деньгами и второй покупать. Допустим, серьезная машина, типа трехколесного Руджа, стоила под триста рублей, но можно было обойтись и чем-то попроще – легкий Дукс, например, с усиленной рамой и запасными частями, можно было найти за сто или полтораста. Тоже немалые деньги, но на двоих посильные. Вот только у них то одна трата возникала, то другая, а главное, что даже при взаимном интересе, все реже выходило действовать сообща.

– Ладушки-оладушки, тусанем по бабушке, – Яков прихлопнул вертящуюся на ребре монету. И добавил на идише в адрес Верховного Главнокомандующего: «Чтоб тебя так на твоем пупе вертело!»

Приподнял над столом ладонь, выпала решка.

– Авель, тебе водить!

Водить, так водить, Авель никогда не отказывался. Хотя Яшка мог запросто сжулить, потому что сдружился с блатными и выучился у них разным хитростям. Но водить значило погрузить и развезти свежий запас «Пейсаховки» по точкам, а в каждой доставщику давали то пятачок, то гривенник, помимо того, что Глазману платили за товар. Денежки, конечно, не столько за труд, сколько за риск, но оно и нормально. Если не воруешь, но хочешь заработать, то отчего ж не рискнуть? А если бы Авеля вдруг задержали, он бы сказал, что кошелку с бутылками нашел на углу, внутрь не заглядывал, вез в участок, чтобы сдать властям. Отцепитесь от малолетки!

И кстати, вот еще возможность была заработать.

Основным сырьем для бабушкиных «семейных обедов» были куры. Курица покупалась на базаре, так как от идеи содержания своих пришлось отказаться по санитарным соображениям: все-таки у Глазмана была аптека, а не скотный двор. Сначала бабушка брала Авеля на базар с собой, чтобы он присматривался и, так сказать, входил постепенно в дело. Ведь это только со стороны кажется, что выбрать курицу просто. Выбирать курицу – это большое искусство. Курицу надо взять за лапки, перевернуть вниз головой, подуть под хвост, чтобы увидеть, какая там кожа. У правильной упитанной курицы кожа желтая, но не темно-, а светло-желтая, как маслице. Затем нужно сунуть палец в куриную жопку, чтобы узнать, она уже несушка или еще нет. Потому что, если курица готова нести яйца, она вкуснее. И только когда курица подходит по всем параметрам, надо отчаянно торговаться, сражаясь за каждую копейку. «Не в копейке сила, а в рубле, – объясняла бабушка. – Рубль-то из копеек складывается. Кроме того, торгуясь на рынке, ты проявляешь уважение к продавцу, а значит, вправе рассчитывать на ответное уважение».

Купленных кур надо было нести к шойхеду. Шойхед брал сноровисто каждую птицу, связывал ей лапки, выщипывал на горлышке перья, наливал в разинутый клюв немного воды, произносил молитву, перерезал курице горло и вешал ее на доску забора болтающейся головой вниз. За каждую курицу ему причиталось десять копеек, но с трех он давал пятачок скидки. На каждый обед требовалось две птицы, а обедов таких бывало в неделю как минимум три. Это шесть кур. Плюс те, что для семьи. Десяток в неделю. При правильном подходе с каждой можно было выгадать не меньше, чем по пятиалтынному.

Когда бабушка доверила ему делать покупки самостоятельно, Авель припомнил, что хороший товар можно было найти у одних и тех же продавцов. Оставалось сесть на велосипед и всех их объехать. Он легко сговорился с опрятным белорусом-птичником, которому выгодно было отпускать товар со двора, не таскаясь на рынок. Ради постоянного покупателя белорус согласился вместо шойхеда[10] резать курам горло, спускать кровь и даже ощипывать. В результате выходило до трех рублей в неделю, и не надо было наблюдать за тем, как истекают кровью висящие на заборе птицы.

Впрочем, брат на его заработки смотрел саркастически. В Минске, во время своей краткосрочной отсидки, ухитрился завести связи среди блатных, быстро нашел в Могилеве полезных людей, и теперь ему ничего не стоило расплатиться трешницей, а то и пятеркой. А особое удовольствие доставляло достать из кармана комок ассигнаций на глазах у брата. Справедливости ради он Авелю первому предложил работать на пару. Но работа состояла в том, чтобы бомбить квартиры богатых евреев по субботам, когда все уходят в синагогу. Авель это сам же и придумал – для примера только, что могут быть разные способы заработать. А воплощать свою идею практически ему показалось как-то не очень. Пытаясь объяснить брату свою позицию, он даже брякнул, что волки, например, не режут своих, только крысы. И, кажется, брат на него за крысу обиделся.

Сидели на травке, под набережной на крутом берегу Днепра, ели черешню с теплыми сайками; внизу сквозь темную воду было видно песчаное дно, длинные, чуть шевелящиеся пряди травы, и стайку мальков, держащихся против течения на мелком месте. Солнышко пригревало. Черешню им отсыпали девицы в борделе, куда они завозили глазмановские ликеры, а сайки по копейке были от булочника-белоруса, торговавшего с лотка.