– Есть у вас что-то, что принадлежало вашему княжичу? – она подошла к Отомашу. – Или хотя бы то, чего он касался достаточно долго?

Воевода растерянно почесал бороду. А вот Смилан, не раздумывая, снял с запястья широкое серебряное обручье, всё в замысловатых узорах, и протянул ей.

– Вот, оно раньше принадлежало Ижеславу.

Отомаш почему-то сердито глянул на него, но тот и бровью не повёл. Таскув приняла украшение, повертела в руках, разглядывая. Богатое обручье, мастерская работа. На серебре вырезаны переплетённые дубовые ветви и жёлуди, украшенные тёмным янтарём. Поистине княжеская вещь. Вот только откуда она у воеводского сына? Хотя все они воины – может, в награду досталась за какие заслуги.

Таскув кивнула Смилану, обхватила обручье ладонями и закрыла глаза. Прошептала короткое обращение к духам, чтобы показали они, жив ли ещё тот, кто касался этого серебра. То быстро нагрелось от её тепла, а потом стало горячим.

Толкнулась в пальцах волна силы, разнеслась по телу до самого нутра, обдала волнующим жаром: настолько огромная мощь была в ней. Взметнулась, обжигая, от пят до макушки. Таскув не удержала вздох, мысленно подалась навстречу чужой воле, такой притягательной, что хотелось окунуться в неё с головой. Если хворый княжич обладает такой силой, то беспокоиться о нём нет нужды – проживёт ещё много седмиц. Но стоило потянуться глубже, оказалось, что это плескалась бурным потоком жизнь Смилана. Кипучая, словно нагретый земными недрами источник. Таскув смутилась и, приоткрыв глаза, невольно украдкой посмотрела на него. Но сын воеводы всё равно заметил и вопросительно приподнял непривычно светлые брови.

Таскув снова обратилась к обручью, и на этот раз духи указали ей на тонкий и незаметный поначалу ручеёк жизни Ижеслава. Он давно уж не заполнял до краёв старое русло, но продолжал течь по самому его дну, неровно и медленно. Плохо дело.

– Он жив, – проговорила Таскув, открывая глаза.

Протянула обручье назад Смилану. Их пальцы на миг соприкоснулись, лёгкое покалывание пронеслось до запястья – отголоски жизненной силы, которую она только что чувствовала. А показалось, словно по коже скользнуло его дыхание.

– Что же за хворь с ним приключилась? – нетерпеливо спросил Отомаш.

– Это я смогу сказать, если увижу его. Пока только я узнала, что жизнь его не иссякла. Но времени осталось немного.

– Так ты поедешь с нами, светлая аги? – искоса глянул на неё Смилан, поправляя снова надетое обручье.

– Можешь просить, что хочешь, – добавил воевода. – Любой твой наказ уважим.

– Что бы я ни попросила, –  вздохнула Таскув, – мы не успеем доехать до остяков. Он умрёт.

Отомаш открыл было рот, чтобы, верно, возмутиться, но смолчал. Такое не каждый день услышишь.

– И что же делать? – проговорил он, озадаченно проведя ладонью по затылку. – Мы так торопились…

Таскув не смогла сразу придумать, что ему ответить. Правду сказать, такое случалось с ней впервые. Первый раз она осознавала, что не успеет излечить человека, хотя за свою не слишком длинную жизнь помогала многим и справлялась даже со страшными ранами, которые получали порой мужчины на охоте, столкнувшись с медведем или вепрем.

– Мне нужно подумать, – наконец сказала она.

Ведь под десятком ожидающих взглядов даже мысли вместе собрать трудно, где уж дать дельный совет. А просто так отмахнуться она теперь не могла. Что-то царапнуло внутри от вида иссыхающего ручья жизни в огромном русле. Насколько же полноводна была река раньше! Она была такой же могучей, как у Смилана теперь. Жалко, если зачахнет совсем. Ланки-эква не оставила бы сильного человека в беде.

– Подумать?! – вдруг взвился Смилан. Уж этакого пыла от него трудно было ожидать, он только и молчал почти всё время. – Ты же сама сказала, светлая аги, что ему недолго осталось. Куда же тратить время еще больше?

Отомаш взял его за плечо и, склонившись к уху, что-то тихо сказал. Тот только сбросил отцовскую руку и дёрнул желваками.

– Что ты требуешь от нас? – громко и угрожающе возразил Альвали. – Вам благодарить нужно всех ваших богов за то, что мы вас приняли и выслушали. Ваш вождь нам никто. И ещё свежа память о том, как вы гнали нас с наших земель. Убивали наших людей и забирали наше добро.

Другие старейшины осуждающе посмотрели на него. Негоже поминать былое. Но Альвали ещё сам помнил, как по чужой воле вогулы едва не стали кочевниками и с трудом смогли найти себе достойное место для жизни. Таскув улыбнулась ему спокойно – и гнев его тут же утих. Старейшина только вздохнул и опустил взгляд, шевеля губами.

– Сегодня я дам ответ, – снова обратилась она к чужеземцам. – Дайте мне срок до вечера.

Смилан упрямо поджал губы, но от новых упреков удержался. А Отомаш благодарно кивнул. Верно, у них не было другого выбора.

Один за другим мужчины повернулись уходить. Но Унху вдруг зашевелился на своем  месте, с подозрением разглядывая Смилана.

– Эй, постой! – он встал и двинулся к нему. Добавил, щедро плеснув пренебрежения в голос: – Постой-ка, Смилан Отомашевич!

Воин остановился, вскинув брови.

– Можно просто Смилан.

Охотник ехидно усмехнулся и ткнул пальцем в его пояс.

– А откуда же, просто Смилан, у тебя нож моего деда?

Тот проследил за его движением и вынул клинок. Подбросил ловко, так, что тот взлетел, словив лезвием рыжий блик от очага, и упал точно рукоятью в его ладонь.

Смилан сверкнул глазами на Таскув – сейчас расскажет!

– Да нашёл вот… Он, получается, твой?

Унху кивнул, не сводя взгляда с оружия.

– Мой. Обронил на последней охоте.

Воин цыкнул, словно по носу щёлкнул, и протянул охотнику нож на раскрытой ладони.

–  Плох тот муж, что своё оружие теряет.

Унху резким движением забрал его, едва заметно багровея: на смуглой коже не сразу и увидишь, как расползается по лицу  краснота. Смилан растянул губы в нехорошей ухмылке. И будто дубиной по загривку ударило: всё, невзлюбили друг друга. Однако отвечать колкостью на колкость охотник не стал.

– Впредь внимательнее буду, – сказал, словно льдом прозвенел.

Сопровождающие воина мужчины захмыкали снисходительно и, тихо переговариваясь, вышли на улицу. Только Унху, сжимая в руке возвращенный нож, задержался. Но он не успел ничего сказать: Ойко, вовремя о нём вспомнив, вернулся и едва не за ухо вывел наружу.

Таскув осталась одна, наедине с собой и пламенем очага, в котором при желании можно было бы многое увидеть. Спросить совета прабабки, обратившись к духам-покровителям. Уж они выпустили бы её из своего мира ненадолго. Не отказали бы. Но хотелось понять самой, что сейчас для неё важнее.

Она накинула на плечи простую, без вышивки и украшений шубу из оленьего меха, что всегда висела у двери, под рукой, и вышла под навес.

Сегодняшний день не отличался радостной погодой. Всё так же неспешно и даже торжественно плыли по небу серые, словно заячий мех, облака, и не поймёшь, чем одарят землю, дождём или снегом. И так же кутались в туманы ближние холмы, которые Таскув знала, казалось, до самой последней крапинки лишайника на них. Она вдохнула ядрёно-холодный поутру воздух и пошла вниз по тропе к той лиственнице, у которой должна была вчера встретиться с Унху. Вчера, и в то же время будто бы сотню лет назад.

Появление муромчан всё поставило с ног на голову. Чужеземцы проделали большой путь, чтобы помочь своему вождю. Знать, велико теперь их разочарование, когда услышали они из уст шаманки, на которую возлагали надежды, приговор для него. Таскув не чувствовала себя виноватой, нет. Она сказала всё, как есть. И ей хотелось узнать, что так истончило поток жизни наверняка сильного мужчины. Могла бы она всё исправить? Но Унху не простит, если она теперь бросит всё и уедет с муромчанами.

Таскув остановилась под лиственницей и подняла голову к её кроне, пышной летом, а сейчас только-только покрытой молодыми иголками. Как далёк становился Ялпынг-Нёр, а казалось отсюда, до него всего пара шагов, лишь бы Унху за руку держал. Когда теперь доведётся туда попасть? Только лишь по важному поводу шаманы обращались к трем священным горам величественного хребта: Хусь-Ойка[2], Ойка-Сяхыл[3] и Эква-Сяхыл[4].