С утра они с охотником успели вернуться в паул до того, как их хватились. Забот по весне много, не сразу и заметишь, кто давно на глаза не попадался. Конечно, родовая шаманка – человек заметный, но и за ней по пятам никто не ходит. Унху пошёл к старейшинам один, сказал, мол, на охоте был, вот чужаков и заприметил. Те сразу людей в путь снарядили – и, говорят, незваных гостей всё ж встретили. Чем дальше обернулось, Таскув не ведала и  ведать не хотела.

Она свой долг выполнила, и душа её хоть чуть-чуть да успокоилась.

Самые нужные вещи, без которых не обойтись в дороге, она уже собрала. И много раз перепроверяла тучан, не столько из-за беспокойства что-то забыть, сколько для того, чтобы унять волнение. Как будто в первый раз. Теперь даже страшнее.

Казалось бы, вернулась – и надо успокоиться, ведь неспроста те чужаки попались. Может, так духи ей верный путь указать хотели. Но нет, она вновь ступила на выбранную тропу.

Уйти в семью нелюбимого, будь он даже самым прославленным воином вогулов,  можно. Можно смириться и забыть. Можно обмануть себя, но богов не обманешь. Не страшилась Таскув гнева родичей и трудного пути в священные земли. Но страшилась одного – предать прабабку Ланки-эква, чей дар ей передался.  Та была сильной шаманкой, и отец возблагодарил богов, когда её дух поселился в теле пятилетней Таскув. Был большой праздник, к жертвенному столбу во дворе привязали оленя с самыми богатыми рогами.

Больше десяти зим минуло с тех пор.

Но теперь Таскув хотела, может, в последний раз воспользоваться силой Ланки-эква. Пройти шаманской тропой. Лишь бы вместе с Унху добраться до Ялпынг-Нёра и провести ритуал, чтобы навечно соединили их духи священной горы. Она знала, что, коли коснется её первым на брачном ложе не муж рода Мось, то и силу свою шаманскую она потеряет. Так говорили, стращали с самого детства. Но Таскув готова была на это пойти. Ради Унху.

Она переплела косы и связала их за спиной цепочкой, унизанной оловянными подвесками. Привычные движения успокаивали,  опустошали голову, иначе, коли приняться думать обо всём грядущем, можно и умом тронуться. Таскув ждала, когда сядет солнце. Они с Унху снова встретятся у старой лиственницы и отправятся в путь, теперь уж, верно, без возврата.

Вот последние отблески заката вспыхнули над серыми очертаниями каменистых холмов. Туман залег между ними, точно комки вылинявшей по весне собачьей шерсти. Ветер стих, расплескав силу по бескрайним просторам предгорий. Скоро паул уснет до следующего утра.

Пора.

Таскув натянула через голову плотный гусь из оленьих шкур, накинула капюшон. За спину она закинула бубен, что достался ей от Ланки-эква, большой и желтоватый, словно летняя луна. А вот тучан и в руку взять не успела.

Снаружи послышались торопливые шаги. Сначала они прочавкали по влажной от только сошедшего снега земле, а потом застучали по камням у порога. Таскув сразу их узнала. Она принялась было торопливо скидывать бубен с плеча, но только запуталась в ремне.

В дом ввалилась раскрасневшаяся от бега и вечернего морозца Эви. Она стряхнула с плеч капли осевшего тумана и застыла в дверях, удивлённо оглядывая Таскув.

– И куда это ты собралась?

Никогда от младшей подруги и сестры двоюродной ничего не удавалось утаить. А расскажи ей Таскув о своих намерениях раньше, старейшины, глядишь, выставили бы у её дома соглядатаев. Да и в небо приказали бы им поглядывать: вдруг улетит. Недаром считалось, что в её роду все женщины-шаманки умели обращаться соколицами.

Не стала Таскув делиться с Эви своими планами, думала, уберегут боги от её вездесущего любопытства. Да куда там! Та всё одно прознала. Будто чуяла, где и когда надо появиться.

– Чего тебе? – сердито проворчала Таскув, всё-таки снимая бубен. – Я пришла только.

Эви подозрительно её оглядела и тряхнула косами цвета березового дёгтя.

– Ага. Пришла. А чего сапоги чистые? И подол. Или над землёй летала? Там такая грязь – по колено.

– Может, и летала, – бросила Таскув. – Тебе почём знать.

– Да куда уж мне. Во мне шаманской крови нет.

Эви надула было губы, но, видно, весть, что она принесла, была уж больно интересной или важной, чтобы обиженно о ней не сказать.

– Надень лучше парку понарядней, – немного помолчав для порядка, посоветовала она. – Старейшины к себе зовут.

Чего это вдруг да на ночь глядя? Таскув пожала плечами, скинула гусь и достала новую, только по осени сшитую парку. Мать подарила. Наверное, много вечеров провела она, кропотливо украшая подол и рукава полосками меха и цветным сукном. Заботилась,  хотела, чтоб смотрелась дочь в парке не хуже дочери вождя, одежду которой шьют самые лучшие мастерицы племени.

Эви с завистью на неё поглядывала. Ей такую красоту и не носить – лишь для шаманок обычно так стараются. А Таскув теперь ещё и невеста – ей положено.

Тоскливо посмотрев на оставленный у очага тучан, она пошла за подругой. Будет ждать её Унху на холоде, да зря. Разозлится. Непонятно пока, что старейшинам понадобилось, и надолго ли придётся задержаться. Лишь бы не ушёл, разобидевшись и решив, что Таскув окончательно передумала. Прельстилась жизнью в другом роду, почтением, которое ждёт её там. Будто бы кто-то здесь мало её уважал или Унху был не так достоин её, как сын старейшины Мось. Глупости.

На долину тёмным, холодным коконом опускалась ночь. Эви едва не бегом припустила вниз по склону к паулу. Вот он, кажется, рядом, а по такой грязной каше попробуй дойди. Оно-то хорошо, что дом шаманки стоит на отшибе. Таскув всегда это нравилось: Унху мог приходить незаметно. Но в такие моменты казалось, что идти до селения уж больно долго – изгваздаешься, пока доберёшься, по самые уши.

Подруга загадочно помалкивала всю дорогу. По всему видно, что знала она гораздо больше, чем сказала. Её круглое, скуластое лицо так и светилось хитростью – мол, в кой-то веки ей ведомо что-то, что неведомо шаманке. И той это нравилось всё меньше и меньше. Но расспрашивать подругу Таскув не торопилась. Неприятное предчувствие томилось в груди, и потому хотелось отодвинуть момент знания подальше.

В пауле было едва уловимо неспокойно. Слишком громкие разговоры слышались из домов, слишком много людей попадалось навстречу для ночного времени. И все, как один, с любопытством поглядывали на Таскув, и чудилась в их глазах такая же таинственность, как в глазах Эви. Будто сговорились…

В чуме старейшин горел огонь, отчего его стены из оленьей кожи и войлока слегка светились теплом. Покрывали его крупные узоры из меха волка, чтобы привлечь добрых духов и отогнать злых. Чтобы не могли они смутить умы людей, что находились внутри. Слишком важные дела там порой вершились.

Жили-то вожди рода в таких же избушках, что и другие вогулы, а вот проводили советы по-старинке – в чуме. Его и собрать можно да с собой увезти, коли придётся с места сниматься. Такое в стародавние времена случалось часто, когда теснили их племя на север кочевые захватчики с южных Мугоджар и зыряне с запада.

Таскув уже приоткрыла дверь чума, когда заметила, что подруга, проводив её,  повернула назад.

– Ты куда?

– А мне там быть нельзя. Так сказали, – Эви с сожалением развела руками и тут же убежала прочь.

Таскув только и глянула ей вслед, а потом вошла внутрь.

Трое старейшин полукругом сидели на циновках у костра, разведенного в серёдке чума. Тихо они о чём-то говорили между собой. У стен стояли самые уважаемые люди паула. Тут же был и отец. Он сразу перевёл на дочь взгляд,  и там отразилась непонятная ей надежда.

Неспроста всё. Никак с теми чужаками всё связано. Неужто Унху проговорился, что и она их видела?

Старейшины замолкли и все одновременно посмотрели на Таскув.

– Здравствуй,  светлая аги, – с кивком обратился к ней почтенный Альвали.

Пусть его волосы уже подёрнулись паутиной седины, в свои лета он по-прежнему сохранил ясный разум и силу тела, хоть давно уже не охотился вместе с молодыми.