– Не трогайте меня! – девчонка визжит так, что в ушах зазвенело.

– Я не пущу тебя в таком виде. Не хочу потом травить блох, – я заталкиваю ее в ванную и закрываю дверь.

– У меня нет блох. Я моюсь.

– Или делаешь, как я скажу, или можешь валить на все четыре стороны! – рявкаю.

Еще в детстве я давал обещание тетке, а позже и самому себе, не тащить в дом бездомных кошек и собак… хотя я и сейчас не нарушил. Девчонка не тянула на хромого щенка, если только на взъерошенного котенка, что испуганно шипит при каждом моем движении.

– Не трогайте, сказала! Я так и знала, что за предложением «просто жилья» скрывалось нечто другое, – она поправляет вязаную шапку, натягивая до самых бровей.

Делает вид, что уходить собралась. Ну, ну.

– И что же, по-твоему, за моим великодушным предложением скрыто?

– Да ничего особенного. «Того самого» захотелось! – мелкая на носочки привстала, локти в стороны – точно боевой воробей.

– Это чего это «того самого»? – спросил я, насмехаясь.

Девчонка краской залилась, но нос крошечный вздернула и громко ответила:

– Секса!

– Ой, прости, – я не удержался и расхохотался.

Воробей боевой настрой подрастерял, захлопал растерянно зелеными глазищами.

– Ну хватит уже, – жалобно пропищала Соня.

Я хохотал, уперев ладони в колени, пока порозовевшее лицо девчонки не приняло естественный телесный вид.

– Чего это? Ты пошутила – я посмеялся. А теперь серьезно, – я выпрямился. – Запомни, котенок или клопенок, я еще не определился, будешь глупости говорить, сразу на улицу вылетишь, вернешься в свой грязный вагончик, где из мебели – матрас, а из посуды – алюминиевая ложка. Поняла?

– Да, – тихо ответила она.

– Вот и отлично, а теперь раздевайся и лезь в ванну.

– Вы выйдете?

– Еще чего, я пакет подержу, чтобы тебе удобнее тряпье было выкидывать.

Я подталкиваю мусорное ведро ногой и указываю на него пальцем:

– Сюда складывай.

– Это моя единственная одежда, – Соня запахивает плотнее полы застиранной куртки, покрытой слоем еще не высохшей грязи. – Я постираю.

– Стирай, – я опираюсь на дверной косяк и с безразличием наблюдаю.

Куртку снимает, смотрит в глаза с вызовом, к совести, наверное, призвать пытается или стыду.

– Дай осмотрю, – я отталкиваюсь плечом.

– Зачем? – Соня прижимает грязное “сокровище” к безразмерной шерстяной водолазке.

– Хочу удостовериться, что ты не решишь отблагодарить меня ночью, – девчонка опять заливается краской, – ножичком куда-нибудь под ребра.

– Да смотрите.

Прощупываю и осматриваю куртку с подкладочной стороны:

– Ноги поставь на ширину плеч, – я кладу куртку на стиральную машину.

– Что? Я не буду этого делать! – пятится, пока не наталкивается на край ванны.

– Кажется, мы уже определились, что даже в голодный год я вряд ли рассмотрю в тебе женщину. Максимум – котенка недокормленного.

– А говорили «клопенка» – огрызается мелкая.

– А еще я говорил, что не определился, на кого ты больше похожа. Ну! Или выход там, – кивком указываю на дверь.

Девчонка отставляет одну ногу и раскидывает руки в стороны, отрешенно поднимая голову к потолку.

– Смотрю, опыт есть, да?

Молчит, глаза зажмуривает, будто и вправду насиловать собрался. Провожу ладонями вдоль тонких рук – ее пальцы подрагивают. Спускаюсь вдоль талии – хрупкое тело ходуном ходит.

– Да прекрати трястись, сказал же, не трону, – присаживаюсь, прощупывая низ штанин.

– А может мне нравится! – фыркает Соня.

– А лет-то тебе сколько? Нравится ей…

– В феврале будет девятнадцать, – девчонка сдергивает со стиральной машины куртку и достает из внутреннего кармана бережно обёрнутый в целлофановый пакет паспорт.

– Вот! – я не успеваю встать, а мне тыкают им в нос.

Не врала клопенок, и правда в феврале девятнадцать.

– Сейчас тебе принесу что-нибудь чистое. Оставлю за дверью, – произношу я.

Выхожу из ванной, костеря себя сквозь зубы:

– Заигрался, идиот. Она же говорила, что уже взрослая.

– Молчи! – Маша холодной ладонью накрывает мой рот.

Каждую ночь мы вынуждены прятаться в укрытии под завалами мусора. Я замираю в ту же секунду, полагаясь на острый слух сестры. Некоторое время ничего не происходит, но вскоре я улавливаю размеренные шаги. Тяжелые, уверенные. Тот, кто сейчас наверху, не скрывает своего присутствия. Мужчина откашливается, что-то говорит, скорее всего, ругательство, если судить по интонации, с которой он нечленораздельно выплевывает звуки.

Мы, не сговариваясь, поднимаем взгляд на крышку люка. Старая дверца холодильника и пустые пластиковые бутылки служат нам единственной защитой. Хруст пластика, дверца проседает под тяжестью, и по узкому лазу осыпаются мелкие камушки и песок.

«Как же громко» – пульсирует в голове.

Он точно услышит, поймет, что под ногами пустота.

Мотаю головой, стряхивая мусор, что сыплется на лицо: песок прилипает к влажной от волнения коже, а частицы покрупнее скатываются за шиворот.

Шаги замолкают – и я перестаю дышать.

До чего же страшно!

Я зажмуриваю глаза и считаю: один, два, три, четыре, пять – очередной шаг.

Сердце заходится еще быстрее. Грохот стеклянных бутылок. Тот, кто сейчас над нами, расшвыривает мусор, ищет. Что он ищет?! О нашем с сестрой убежище знаем только мы. А рассмотреть под грудой старого мусора крохотную, больше похожую на колодец, землянку невозможно.

Шесть.

Семь.

Восемь – стараюсь отвлечься от звуков.

Девять.

– М-м-м, – испуганно мычу, когда что-то с уханьем падает на железную дверцу, скатывается и продолжает громыхать по неровному асфальту.

Сестра встряхивает меня и плотнее ладонью зажимает рот.

Десять.

Одиннадцать, – продолжаю счет, а в глазах скапливаются слезы отчаяния.

Неужели все? Сейчас оборвутся наши жизни?

– Иду! – мужской крик леденящим страхом пронзает вдоль позвоночника.

Хруст, грохот и торопливые шаги становятся все тише. Маша разжимает пальцы, разрешая мне сделать полноценный вдох:

– Сегодня повезло, – произносит она.

Я согласно киваю.

– Охотник. Живодеры всегда роем перемещаются, и точно бы нас нашли. У тебя сердце колотилось так, что любой оглохнет.

– В следующий раз прячься одна, – произношу я без обиды и обвинений.

– Сонь, ты дура, скажи честно?

– Но без меня твои шансы выжить увеличиваются в несколько раз. Сегодня охотник, а завтра они, – спорю я.

– Точно дура, – шепчет Маша , включая фонарик. – До рассвета четыре часа, спи, – свет гаснет, и я заворачиваюсь в старое ватное одеяло, прижимаясь плечом к земляной стене. Спать в положении сидя я научилась не сразу, только спустя пару недель. Отключалась от усталости и просыпалась от того, что тело полностью немело. Приходилось вставать, топтаться в крохотном прямоугольном пространстве, где ширину можно измерить, если упереть локти, а длину – тремя широкими шагами. Наше убежище – могила при жизни.

***

– Подъем, – Маша трясет меня за плечо. – Просыпайся, скоро рассвет.

– Я слышу. Слышу, – скидываю одеяло и медленно поднимаюсь на ноги. – О, боже, – кровь поступает к онемевшим конечностям, и хочется выть от боли. – Ай, – делаю крохотный шажок. – Ой, мамочки, – хватаюсь за земляные стены в поисках опоры.

– Поторопись, рассветет минут через двадцать.

Я поднимаю голову к узкому лазу. Внутренняя, белая сторона дверцы холодильника выглядит темно-серой, а сквозь щели проникает только тьма.

– Еще ночь, – возражаю я.

– Нам нельзя рисковать. Если кто-то заметит, сдаст в первую же охоту живодеров.

Маша первой поднимается по шаткой деревянной лестнице, наспех сколоченной ржавыми гвоздями и, для безопасности, связанной тонким синтетическим шнуром.