А дальше были сборы, знакомые любому холостяку. Покидал в спортивную сумку несколько рубашек, ботинки для танго, белье. Сверху положил брюки в нелепой надежде что, они пересекут границу всё такими же выглаженными, какими сделала их мама. Да, наш герой в свои двадцать три жил с мамой.

В полдень тридцать первого декабря его вместе с парочкой подруг поглотил плацкартный вагон. Из тех, что навсегда пропитались запахами торчащих в проходах портянок дембельнувшихся солдат и курочки гриль, бережливо обернутой в фольгу. Правда в этот раз к ним присоседились тонкий аромат мандаринок и дурманящие алкогольные испарения.

Пассажиры готовились встречать год черного водяного дракона в пути.

Встречать начали по дальневосточному времени. Уже около пяти со всех концов вагон послышались народные песни.

Вниманию подневольных слушателей были представлены и такие хиты как «Черный ворон» и «Ой, мороз, мороз», и менее известные Никитке и его попутчицам шлягеры в исполнении возвращавшихся на «батькивщину» украинцев.

Удивительная гармония царила в вагоне. Россияне, украинцы и представители других братских народов не сговариваясь распределяли между собой «эфирное время» таким образом, что часов до десяти песни не смолкали вовсе.

Под них по вагону скакала бодрая и нетрезвая жирафиха. То есть очень высокая, под два метра ростом, стройная девушка с головы до пят упакованная в плюшевый комбинезон соответствующего окраса. Она бессмысленно, но дружелюбно таращила глаза на окружающих, словно они все вокруг были соучастниками её игры. Вон бегемоты уминают оливье из пластиковых контейнеров, гиены нализались какой-то настойки и гогочут на всю движущуюся по направлению к границе Савану, несколько сурикат испуганно сгрудились в кучку на нижней боковушке у туалета, а утомленный всем этим бурлением жизни крокодил тихо курит в тамбуре.

Она шаталась на своих ходулинах от одной стае к другой в надежде разжиться сигареткой. Несмотря на Дальневосточный Новый год ей почему-то с этим делом не везло, но она не унывала и продолжила скитаться. Савана большая, вагонов так четырнадцать – где-нибудь да найдётся курящая макака.

Никита с Надей и Светой были теми самыми сурикатами. Они перманентно вжимались в стену когда в очередной раз рядом с грохотом распахивалась дверь и хотели просто мирно распить одну на троих бутылку каберне, заесть её тарталетками с икрой и мандаринками под романтичный стук колес.

Они не ожидали, что мир сойдёт с ума.

Народные песни их даже не насторожили. Скорее напротив, порадовали. Вот мол, какой колорит! Жирафиха заставила похихикать, и только на буфетчице Любке они начали подозревать, что творится какая-то бесовщина.

Любка была из тех женщин, которых и сейчас можно встретить в российской и украинской глубинке. Неопределённого возраста, предположительно лет сорока с краснющим пропитым лицом и необъятной как сама Родина талией она вполне могла бы стать героиней кошмара какого-нибудь впечатлительного столичного юноши, но тут собралась публика попроще. Ближе к природе, так сказать. И у этой публики, состоящей преимущественно из возвращающихся после заработков работяг Любка имела оглушительный успех.

Она с шутками и прибаутками, от которых свернулись бы в трубочку уши исчезающе редких порядочных девиц, катила тележку с пивчанским и всякими солёно-хрустящими ништяками из вагона в вагон попутно обтекая и обтирая своими зефирными боками все углы, а за ней раскидистым хвостом, или шлейфом следовали подвыпившие мужички.

Они восторженно хихикали, норовили ущипнуть её колышущийся на ходу багажник и неловко уворачивались когда Любка обозначала, для порядка, некоторое сопротивление. Были среди них и закоренелые бобыли, и те, кто ехал встретить Рождество в семейном кругу и, даже те, кто, судя по оскорбленным выкрикам с окрестных полок, путешествовал в компании супруги.

Любка светилась как большой алый маяк, а вот Надька со Светой словили когнитивный диссонанс и долго вхолостую ворочали шестеренки в мозгах силясь определить своё отношение к происходящему. То ли возмущаться дурным вкусом и распущенностью мужичков, то ли по-черному завидовать животному магнетизму, какой им, двадцатилетним симпатичным пигалицам, даже не снился.

И всё-таки в основном в вагоне царила хоть и сумасшедшая, но праздничная и весьма добродушная обстановка. Словно в царстве зверей наступило какое-то радостное перемирие. Все собрались в едином порыве у водопоя и куролесили по тихой, без агрессии.

Все кроме Мишани. Он был из той когорты людей, которым лучше вообще никогда и ни при каких обстоятельствах не употреблять огненной воды, ибо едва она попадала в его кровь, та мгновенно закипала и превращала его в воина-берсерка с обостренным чувством социальной справедливости.

В этот раз Мишаня решил отомстить за Афганистан. Ну да, это вооруженное противостояние, по всей видимости, оставило в его душе глубокие раны, которые так и не затянулись с годами и смешного тут ничего, конечно же, нет. Вот только непонятно, почему он обратился с волнующим его вопросом к двадцатитрехлетнему славянину Никитке, честно откосившему от армейки по состоянию здоровья?

– За что вы, чурки, наших ребят в Афгане резали, – спросил он с болью в голосе.

Никитка сначала подумал, что пропитой мужичонка из параллельной России обратился к кому-то другому. За свою нелегкую юность ботаника он кем только не побывал. В основном обидчики щеголяли остроумием в диапазоне слов, однокоренных с Никиткиной фамилией или склоняли его слоистое брюшко. Никитку во многом можно было обвинить при желании, но в принадлежности к афганцам, да ещё и тем, что воевали в те годы, когда он едва появился на свет – это вряд ли.

Он как-то неубедительно попытался воззвать к разуму нападающего, но тот принял твердое решение дать волю накипевшей за годы боли. Дело стало принимать угрожающий оборот. Причём угроза исходила не только от кулаков Мишани. В порыве слепой и надрывной ярости он схватил со стола кухонный нож.

Зарезать им можно было разве что кусок ветчины, и то, если очень постараться, но Никитка обмер от страха.

Всё то время, что Мишаня призывал к ответу Никитку, его, Мишанина, бедная супруга сидела на нижней полке одного из «купе» и тихо подвывала со стыда, но когда её благоверный схватился за нож, всё-таки попыталась удержать его от греха.

Успехом эта попытка не увенчалась и Мишаня пошатываясь от поездной тряски и водки вновь нарисовался перед Никиткой.

Между ними нарисовался проводник, но Мишаня отмахнулся от него как комара или мухи и уже было занес карающий меч, то есть нож, когда на арене появился супер-герой. Точнее героиня. Люба.

Создатели вселенной Марвел ничего не смыслят в чудо-женщинах. Настоящая Wonder Moman она такая. Необъятная, могучая, притягательная и в то же время добрая, готовая защищать слабых. Мужчин, то есть.

Люба мигом схватила Мишаню за шкварник и конвоировала на законное оплаченное место. На пару с супругой они уложили его буйную голову на подушку, и некоторое время контролировали его порывы.

Мишаня то вроде бы начинал смежать веки, то принимался орать бессвязные, но очень болезненные для жены оскорбления среди которых просочилось откровенное признание собственной неверности. На Любу он смотрел с обожанием.

Уже в десять вечера со всех концов вагона доносился богатырский храп. Спали все кроме троицы у туалета.

Нахватавшиеся впечатлений Никитка и Надька со Светой тихо достали вторую бутылку вина и провожали к чертям этот сумасбродный кошачий год.

Полночь они встретили за тихой и немного нервной беседой. Впереди была знаменитая украинская таможня.

***

Леся ехала шумной развесёлой компанией. Вагон был полон тех добродушных усачей, для которых одна уже улыбка хорошенькой девицы была в радость.

Это позволяло в полной мере ощутить себя если не королевой, то по крайней мере принцессой для которой благородные рыцари готовы и чемодан на багажную полку закинуть, и постель застелить и шоколадкой к чаю угостить. Вместо серенад отлично пошли рождественские песни, которым Леся с чувством подпевала сама, вместо пиров и балов – откидной столик, ломившийся от вина и закусок. Горилка, сальце, колбаски, огурчики, салаты – всё как полагается.