Бархат ночи укутал пустыню, опустился на руины и изувеченные тела мёртвых. Прятал кровавые реки, что жадно испивал песок, да обломки оружия и плоти. Ночь дарила надежду не менее ложную на то, что новое утро принесёт долгожданное облегчение и избавление. Ведь так могло быть где угодно, но только не в пустыне. С кем угодно, но только не с немёртвыми, которым даже в собственном доме были не рады.
— Это сражение будет последним.
В голосе консула Атратина не было ни печали, ни страха — лишь данность. За более чем пятьсот лет существования многие вещи воспринимаются гораздо спокойнее и проще, а Сервилий как никто знает, что всему всегда приходит свой конец. И он спокойным шагом выходит из кабинета, шагая по пустынному коридору своего дома, и выходит в любимый сад, чтобы в последний раз побыть в нём. Держит ровно и уверенно спину, и спокойная сила всё также волнами расходится от него. Что ж, время пришло.
— Не ходи! — она как всегда следует за ним и появляется из-за его плеча, и обжигающе-горячие пальцы в отчаянии хватают ледяную руку. — Они всё равно все уже мертвы — зачем тебе оставаться здесь? Давай сбежим! — с таким же отчаянием она смотрит на него полными искреннего страха глазами и напоминает Сервилию напуганного ребёнка, а не древнего могучего духа.
Он улыбается ей — так, как не улыбается никому. Его холодные глаза горят тихим огнём, будто он снова жив, и кончики пальцев едва касаются мягкой щеки. Она знает даже лучше него самого, что это конец, как и знает, что он никогда не поддастся её искушению.
— Ты помнишь, почему мы бежали? — смотрит прямо в глаза, видя в них страх, боль и подступающие слёзы. — Помнишь, из-за чего и ради чего всё это было?
Консул отвёл взгляд, бросив его куда-то вдаль, не то вглубь сада, не то на чёрный траурный бархат неба. Красивое лицо его сделалось одновременно печальным и безмятежным, и он приподнял уголки губ вверх.
— Если нас уничтожат, это будет означать лишь то, что у таких, как мы, больше не будет надежды. Нас перебьют как крыс или запрут в клетки догматов. Нам не оставят выбора. Нам не оставят ничего. Мы вновь превратимся в еретиков. Мы вновь будем одиноки. Я не могу всё бросить, Луве. Я не могу уйти — ни с тобой, ни вообще. В конце концов, я тоже мёртв — мне нечего терять.
Он почувствовал, как Луве крепче сжала его руку. Она закусила губу, пытаясь сдержать слёзы, не моргая глядя в спокойное лицо Атратина. В конце концов вздохнула и тихо прильнула к нему, обнимая за руку и кладя щёку на мужское плечо.
— Атефек… — длительное молчание нарушил её негромкий шёпот, и Сервилий удивлённо опустил глаза на печальное, но уверенное женское лицо. — Когда-то давно ты спрашивал, какое моё истинное имя, — не отрывая глаз от точки перед собой, всё также негромко произнесла она. — Так вот, другие дэвы знают меня под именем Атефек.
— Что оно означает? — Атратин в признательности прикрыл глаза, спросив осторожно, и дэва поджала дрогнувшие губы.
— «Привязанность», — ещё тише ответила она после небольшой паузы. — Многие из-за этого сочувствовали мне и насмехались надо мной.
— Я благодарен тебе, — консул осторожно привлёк к себе хрупкое женское тело, целуя пепельную макушку, обжигая холодным дыханием горячую кожу.
Он знал, что ни дэвы, ни ашуры не открывают смертным свои истинные имена, называясь именами, собственно, смертных. Сказать своё имя, значит, проявить неслыханное доверие, и то, что Луве открылась ему сейчас…
— Я останусь с тобой до конца, — она крепко обняла его, спрятав лицо на его груди. — Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы тебе помочь. А если я буду бессильна… Обещаю, я не отведу глаз и буду смотреть, как бы больно мне ни было. Ты навсегда останешься в моей памяти, и я отдам тебе дань уважения… за всё, что ты сделал для всех нас. И для меня, Хюгеред.
Он улыбнулся — печально и горько. Прижал в ответ дэву, что когда-то давно сама выбрала его своим спутником, гладя её по обнажённым плечам. Она единственная помнила его собственное настоящее имя, называя его только им одним, игнорируя имя новое. Для неё он всегда продолжал оставаться юношей Хюгередом — что ж, теперь пришло время ему умереть окончательно.
Как и консулу Публию Сервилию Атратину.
========== Вопрос 3 ==========
Комментарий к Вопрос 3
«В чем состоят твои обязанности, как консула?»
— У меня есть для тебя предложение, — именно с этими словами наставник обратился к нему, когда посыльный доложил, что господин желает видеть своего лучшего и любимого ученика.
Вечер опускался над Унбарамом. Пряталось за шпилястыми горами солнце, и тьма густой вуалью накрывала город. Консул стоял у окна, глядя задумчивым взглядом вдаль, окидывая им пока ещё редкие дома и здания, расположившиеся в окружении горы — времени прошло не так и много с тех пор, как здесь был заложен первый камень, и горная пустошь превратилась в оплот надежды для тех, кто почти потерял её.
Атратин бесшумно вошёл в кабинет, тут же видя ровную напряжённую спину наставника. И едва переступил порог, закрывая за собой дверь, как тот, не поворачиваясь, обратился в привычной прямой манере, сразу переходя к делу и не тратя время на формальности.
— Чем я могу быть полезен, господин? — Сервилий поклонился, терпеливо глядя на мастера.
Тот неспешно обернулся, таким же долгим задумчивым взглядом одарив ученика. Без слов, жестом указал на свой стол, предлагая присесть, и первым направился к массивному крепкому стулу с высокой спинкой, опускаясь на него. Атратин последовал примеру наставника и молча сел напротив.
Отец Витта, теперь, конечно, известный под именем Луциуса Авитуса Амплиатуса Беатуса Виндекса, долго не сводил с ученика острый пронзительный взгляд тёмных глаз. Атратин, прекрасно знакомый с привычками учителя, терпеливо и с достоинством снёс это испытание, и консул довольно усмехнулся, кивнув самому себе.
— Должно быть, ты слышал, что некоторые особенно радикальные братья и сёстры ушли в сердце пустыни, — в конце концов он нарушил затянувшееся молчание, и Атратин согласно кивнул. — Они основали там поселение, но видится мне, очень скоро простого поселения им будет мало.
— Я слышал, что среди них люди, лишённые амбиций, и посвящающие себя аскезе и суровым лишениям, — осторожно произнёс Сервилий, едва заметно сведя брови. — Неужели ты думаешь, что благородное стремление духа обернётся гордыней?
— Отнюдь, — уверенно возразил Авитус. — Я предвижу, что их примеру решат последовать многие. И поселение окажется слишком мало, чтобы принять всех желающих.
— Ты хочешь, чтобы я отправился к ним? — проницательно догадался Атратин, однако в голосе его слышалось сомнение — он не до конца понимал, к чему наставник клонит.
— Я хочу назначить тебя их консулом, — чёрные глаза Авитуса на мгновение вспыхнули. — Поселение неизбежно превратиться в город, — он повторился, — разобщённые странники, объединённые единым стремлением, неизбежно превратятся в общину. Им нужен мудрый управитель, и я уверен, никто лучше тебя не подойдёт на эту роль.
— Меня? — в искреннем замешательстве переспросил Атратин. — Но почему я, учитель? Я молод и неопытен — едва ли аскеты пойдут за мной и признают меня первым среди равных так, как признали тебя.
— Ошибаешься, — наставник довольно улыбнулся и свёл кончики пальцев друг с другом, внимательно посмотрев на ученика. — Именно за тобой они и пойдут. Ведь ты такой же аскет, как они — не думаешь же ты, Публий, что никому не ведомо, что обществу других существ ты предпочтёшь уединение и книги? — он тонко улыбнулся, и от этой улыбки Атратин смущённо отвёл глаза в сторону. — Кроме того, многие братья и сёстры смогли лично убедиться в твоём мужестве и незаурядном уме, которые ты проявил за всё время наших скитаний и страданий. Вопрос лишь в том, готов ли ты принять такую ответственность.
Тогда Атратин долго размышлял над словами наставника, прежде чем принять решение, в конце концов определившее его существование на многие годы вперёд. Жалел ли о нём? Едва ли. Учитель редко ошибался в своих прогнозах, не ошибся он и тогда.
