Это стремительное узнавание и уверенное принятие предлагаемой полноты было общим для всех. Для детей и взрослых. Для слушателей и приглашенных лекторов. Какой-то неодолимый диктат свободы, которому ничем не хочется возразить. Как встреча с подлинным произведением искусства. Ты еще в нем, погружен, еще нет никакой дистанции для анализа и рефлексии, но ты уже знаешь главный аргумент в пользу происходящего с тобой – любовь, которая знает о тебе, видит тебя и говорит на равных, с предельной искренностью и напряжением, как в последний раз.

И каждый год, каждый день в КЛБИ оказывался не последним. Многих участников института я встречал только в Лишне. Может быть, и в своей повседневной жизни они были такие же, но здесь все являли себя как будто в преображенном состоянии. Что-то подобное, по свидетельствам, происходило с людьми, которые приходили к митрополиту Антонию Сурожскому в лондонский Успенский собор. Все, казалось, открывали свои предельные профессиональные и человеческие качества.

Анатолий Ахутин, Ирина Багратион-Мухранели, Андрей Баумейстер, о. Дидье (Берте), Алла Вайсбанд, Поль Вальер, Елена Глазова-Корриган, Инна Голубович, Вячеслав Горшков, Оксана Довгополова, Жан-Ноэль Дюмон, о. Филарет (Егоров), Дарья Зиборова, Алексей Каменских, Маргарит Лена, Виктор Малахов, Дарья Морозова, Лилия Ратнер, Константин Сигов, Валентин Сильвестров, Кирилл Соллогуб, о. Алексей Струве, о. Войчек (Сурувка), Олег Хома, Карина и Андрей Черняки, вл. Иларий (Шишковский), Михаил Эпштейн и многие-многие другие. А через девять лет в КЛБИ нам прочитали лекции наши дети: Маша Великанова, Леша Сигов, Боря Филоненко и мой сын Андрей, которого я вез впервые, одолеваемый сомнениями, нужен ли ему этот опыт, этот институт?..

И вот мы в затененном коридоре, перед аудиторией. На столах у стены чайники, термосы с кипятком, чай-кофе-печенье – все для кофе-паузы. У стены напротив – на таких же столах – книги издательства «Дух и Литера». Посредине – вперемежку – слушатели и преподаватели, с пластиковыми стаканчиками в руках, не могут затормозить после недавней лекции. Горячо обсуждают. Снизу, с первого этажа, начинают подниматься дети – от пяти до пятнадцати лет – и проходят в аудиторию. Их много, они могут занять все сидячие места. Студенты тащат в аудиторию дополнительные стулья из коридора, из спальных комнат, расположенных рядом. Почему дети, почему их отпустили с занятий по библейской истории, иконописи? Потому что сейчас будет лекция Фила, Саши, Александра Семеновича Филоненко, чье слово, всегда новое и головокружительное, доступно всем – от мала до велика. А вот и он – ликует, летит с тетрадкой, успевает махнуть рукой замешкавшимся. Последние – призванные свободой – подлетают с дивана и бегут за ним.

В поисках языка для христианского осмысления современности наше обращение к возможностям эстетики может показаться эксцентричным: и в самом деле, опыт Красоты как будто выбрасывает человека из захваченности и озадаченности повседневной жизнью. Но наш разговор пойдет о теоэстетике, или богословии красоты. Почему такая тема – «теоэстетика»? На то есть несколько причин. Самая поверхностная заключается в том, что богословие – это очень живое делание. С одной стороны, казалось бы, в нем ничего не происходит, кроме свидетельства об Истине, которая есть и будет. Однако, с другой стороны, в богословии всегда присутствует некоторое живое дыхание.

Нас интересует именно то, что «витает в воздухе» в современном православном богословии, где обычно не слишком часто происходят крупные события, – однако недавно в Америке вышло сразу две книги, посвященные теоэстетике. Они появились независимо одна от другой, авторы не договаривались друг с другом, это не произошло в рамках какой-либо одной школы или направления. Просто в разных местах появляются попытки богословствовать, и это богословие понимают как теоэстетику.

Сам термин «теоэстетика» родом из 60-х годов. Именно тогда католический богослов Ганс Урс фон Бальтазар[1] предпринял величественное начинание, о котором будет речь идти подробно ниже: в период с 1961 по 1969 год он издал 7 огромных томов под названием «Слава Божия» и с подзаголовком «Теоэстетика»[2]. После их издания стало ясно, что это совершенно гениальное произведение, однако при этом было совершенно непонятно, что из этого вырастет и какое дальнейшее развитие это получит в богословии. И вот, неожиданным образом, начинание Бальтазара получило продолжение уже в православном богословии, причем интересно, что в Америке. Я говорю о книгах двух американских богословов. Первого зовут Дэвид Бентли Харт[3], а книга – «Красота бесконечного. Эстетика христианской истины»[4]. Второй автор – Джон Пантелеймон (Мануссакис)[5] с книгой «Бог после метафизики. Теологическая эстетика»[6]. Это книги, написанные в совершенно разных философских и богословских традициях, они сильно отличаются по стилю и способу письма – но их объединяет то, что обе посвящены теоэстетике.

Конечно, православная традиция – это традиция, которая непосредственно примыкает к теоэстетике. Это совсем не новая тема в православии. Достаточно вспомнить «Добротолюбие», которое правильнее переводить как «Красото-любие» (греч. «Φιλοκαλία»). Одним из напоминаний о том, что тема красоты в православии вовсе не новая, а традиционная, исходная для христианского богословия вообще, являются работы Оливье Клемана[7]. Например, на русском вышла его книга «Отблески света. Православное богословие красоты»[8]. В то же время теоэстетика – это живое начинание, которое расцвело в разных конфессиональных традициях: в католическом богословии, протестантском и православном. В этой области вырисовывается некоторое общее поле разговора и встречи.

Для начала стоит сказать пару слов о красоте и ее положении в современном знании.

Богословие – это такое дело, которое требует решимости и понимания, с чего начинать. Богословствовать начинают по-разному. Максима, которая принадлежит Бальтазару, заключается в том, что три великие трансценденталии – истина, добро и красота – в некотором смысле можно понять как три начинания богословствования. Можно первым ставить вопрос об истине, можно – вопрос о благе. Точка отсчета богословствования Бальтазара – в наблюдении, что богословы подозрительным образом давно не начинали с красоты.

В 60-е годы, когда Бальтазар сделал это наблюдение, красота оказалась потесненной из сферы систематического богословия. Конечно, о красоте говорили, но с нее не начинали, – а Бальтазар предпринял попытку с нее начать. Поэтому вопрос, который мы будем обсуждать, – собственно говоря, почему опыт встречи с красотой является первым богословием, и в каком смысле это так?

Надо сказать, что для меня тема красоты существенно связана с темой богословия общения или евхаристического богословия, темой глубокой и актуальной. Как-то так получается, что, с одной стороны, христианская жизнь центрирована Евхаристией, и когда мы пытаемся посмотреть на нашу жизнь по-христиански, то, казалось бы, мысль о ней должна развиваться исходя из опыта Евхаристии, опыта благодарения. Однако, с другой стороны, практически оказывается, что богословия, которое бы развивалось из опыта благодарения, почти не существует. И если мы будем пытаться посмотреть на богословие как богословие евхаристическое, то обнаружим, что теоэстетика занимает там принципиальное место.