Перед глазами восторженной публики материализуется шестирукий Эдуард Мане с мольбертом и кистями, принявшийся за дело без промедлений, расплескивающий краску по всему залу.

– Теперь за визуальную составляющую переживать нет смысла, – улыбаясь произношу я, параллельно стараясь увернуться от летящего в меня масла. – передадите после слушания мне работу, Эдуард? Я охотно повешу ее в своей почивальни.

Мане кивает и подключает к деятельности все свои конечности. Кисти зажаты между пальцами ног, в зубах и подмышках. От бурной деятельности спустя пару минут он оказывается полностью залитым краской, и теперь больше напоминает живую кляксу цвета радуги, нежели человекообразное существо.

За ним возникает маленький письменный стол с печатной машинкой, по клавишам которой со скоростью пианиста-виртуоза летают пальцы Анны Достоевской. В отличие от Мане, выглядит она для себя привычно, без каких-либо анатомических изменений. Взгляд сосредоточен, она – механизм, состоящий из микрофонов-ушей, соединенных с пальцами блуждающим нервом, который выполняет функцию проводника.

– У нас тут, конечно, не «Идиот», поэтому думаю вы будете слегка разочарованы. – обращаюсь я к Анне Григорьевне. – Что же… Именем Себ… ах, да, финальное слово подсудимого!

Вся деятельность резко прекращается. Глаза каждого в зале обращены на бедолагу, что сидит на своей койке, поджав ноги и скрыв лицо за ними. Он уже понимает, что приговор для него станет решающей пулей в голову и как-то помешать этому он не способен. Подождав минуту, я обращаюсь к зрителям:

– Весьма содержательно, не так ли?

Зал взрывается хохотом, за которым следуют аплодисменты, раскатистые, как звуки грома во время грозы, чьей оглушающей силой хтонического ужаса, знакомого всякому смертному, любит баловаться Зевс во время очередных перепадов настроения. Я откланиваюсь на манер комедийного актёра, дающего сольное шоу на свой юбилей в Альберт-Холле. Овации не прекращаются, наоборот, нарастая с каждой секундой. В меня летят букеты цветов, монеты, мастерки и все, чем богата благодарная публика. Пытаясь их успокоить, я снова начинаю стучать по столу, на этот раз в моей руке оказывается трость Робера де Монтескью с полотна Джованни Больдини. На зрителей это не производит никакого эффекта, после чего Мане бросает в них палитру, которая начинает передаваться из рук в руки, словно это мощи канонизированного святого. Постепенно она пропадает в океане пальцев, уплывая от моего взора все дальше. Зал погружается в тишину.

Начав уставать от представления мной же организованного, я без лишних предисловий, откашлявшись, начинаю декларировать приговор:

– Именем Себя, уже упомянутой Фемиды, и всевластия, которым я оказался наделен по воле случая и обстоятельств, торжественно признаю подсудимого виновным в защитной реакции, обусловленной посттравматическим синдромом, вызванным треклятым полотенцем, неудачно закрепленным на бедрах его отца, отсюда – дальнейшим подавлением собственного либидо. Защитная реакция имела агрессивный характер по отношению к красивым, хорошо одетым мужчинам, жертвой которой мог стать и сам господин судья. – я сделал взмах рукой, привлекая внимания аудитории. – ну разве это не выстрел себе в ногу?

В помещении послышались немногочисленные смешки, но в целом люди в зале подходили к осознанию, что зрелище подходит к своему концу, а конец этот не сулил ничего хорошего ни человеку на кушетке, ни людям на скамьях.

Видимо поэтому один из них вскочил со своего места, выбежав в самый центр зала, начав истошно тараторить:

– Но получается, что суд предвзят. Ведь прямо сейчас несостоявшаяся жертва самолично судит подозреваемого в преступлениях. Не было ни защиты, ни полноценных обвинителей, ничего. Только судья, судья и еще раз судья! Это не США после Гражданской войны, он не чернокожий, а вы не куклуксклановец. Это… нарушения всех норм, дозволений и законов!

Мои глаза, уже явно выражающие отвращение, раннее хоть как-то скрывающиеся за образом артиста, начали просверливать дыру в протестующем.

– Моим ушам и самооценке весьма приятно услышать, что, будучи в большей степени образом в моей голове, вы разительно отличаетесь от своего прототипа. По крайней мере уж лексиконом точно. Но ответ на ваши возмущения вы могли подчерпнуть из моих предыдущих слов – все, что вы видите вокруг, является только фантасмагорической проекцией того, что в самом деле происходит прямо сейчас на улице, возле одиноко стоящей лавки и столь же одинокого фонаря, нависшего над ней. По крайней мере вы не симулякр, довольствуйтесь этим. – после этих слов я щелкнул пальцами, а за спиной моего оппонента появились два байкера – слуги принцессы Смерти, сошедшие с киноленты «Орфей» Жана Кокто. Взяв его под руки, они втроем растворились, оставив после себя запах жженой резины. – Мне показалось, среди свидетелей процесса появились настроения сопротивления. Что ж, я не буду затягивать. Осужденный приговаривается к полному искоренению своих принципов, убеждений и соображений по поводу мироустройства. На пепелище будет заложена новая личность, устройство которой будет продиктовано раннее подавленным либидо. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Аудитория вяло похлопала и начала вставать со своих мест, двигаясь в сторону выхода.

– Также, – продолжил я. – приговор распространяется на каждого зрителя, присутствовавшего на процессе. – с безэмоциональный лицом я подытожил. – закон един для всех.

Толпа, не до конца осознавая своей участи, все также рефлекторно продолжала двигаться к двери. Постепенно, сначала по одному, затем – целыми группами, они замирали. Я осознавал, что последний трюк был крайне рискованным, особенно против толпы, которая начнет принимать форму разъяренного быка с секунды на секунду. Потерять одного представителя фракции, пускай и вышестоящего – терпимо, но пройтись катком по всем – перебор. Мое расположение в зале также было проигрышно – выход был с их стороны, все что я мог – баррикадироваться за своим столом. Но кто не рискует, тот никогда не почувствует вкус праздничного шампанского, не так ли?

Что ж, я не ошибся. Если бы до этого я сравнил бы их с овцой на пастбище, то теперь это был немейский лев, который готовился броситься в атаку. Роль Геракла была явно не по мне, поэтому я оперся на стол и ждал своей участи. Лев метался, отрывал доски дерева от скамей и кидал их в мою сторону.

Я аккуратно подошел к Мане, который работал уже над пятой картиной все с той же энергией, будто не замечая за собой огромного взбешенного зверя. Осмотрев картину, я недовольно фыркнул.

– Снова без доказательств своей победы…

Мане кивнул. Достав зажигалку, раскрашенную в калейдоскопической орнамент, я поднес ее к холсту. Мы отошли на безопасное расстояние, холст начали поедать языки пламени, затем перешли на мольберт, который, потеряв былую устойчивость, рухнул на ближайшую скамейку. К этому времени Достоевская также подошла к нам, благодаря чему образовалось трио созерцателей, наблюдающих за апокалиптичным костром, в середине которого рвал и метал мифологический лев, чья шкура начинала слазить, оголяя запеченную кровь поверх обугленного мяса.

– Ну, друзья… Был рад с вами посотрудничать. Кто знает, когда мы увидимся снова? – я горячо пожал всем руки, отсалютовал, и отправился прямиком в великий жертвенный огонь Гестии. Оказавшись внутри пламени, меня ослепило. Я зажмурил глаза.

Открыв их, я оказался на улице, держащий шляпу кончиками пальцев, окутанный ночной теменью, которую прорезал фонарь, все также свисавший над одинокой лавкой. Вокруг не было ни единой души.

Выгрузив всю кухонную утварь из фургона доставки, сложив все максимально аккуратно для того, чтобы ни в коем случае не получить одну звезду в приложении-сервисе, через которое они были вызваны Кедо и которое являлось для них современным воплощением Перуна, способного, как и воздать, так и обрушить свою немилость за недостаточную прилежность в работе, представители курьерской фауны пожали нам руки и отчалили на своем тарантасе, пуская клубы выхлопного газа, отравляющего все живое в радиусе нескольких сот метров.