«Товарищи» по учебе – с нюхом шакалов – без ошибки учуяли произошедшую во мне перемену. Выпадающие мне на долю насмешки стали более многочисленными и колючими. Меня будто преследовала и жалила стая шершней. «Трубадур!..» – «Призрак отца Гамлета!..» – «Арап Петра Великого!..» – «Недоделанный Д’Артаньян!..».
Хорошо, что одногруппники не знали ни о моем увлечении восточной поэзией, ни о том, что я и сам упражняюсь в стихосложении. Иначе я давно удостоился бы прозвища «азиатского рифмолета», «раскосого куплетиста», «университетского акына» – или что еще за язвительные прозвища способна изобрести зараженная расизмом и национализмом расейская молодежь.
Еда стала для меня безвкусной, как туалетная бумага. Какие румяные пироги ни готовила бабушка – я с трудом мог заставить себя проглотить несколько кусочков. Бабушка удрученно качала головой на длинной сухой черепашьей шее:
– Уж не заболел ли ты, внучок?..
Что я мог ответить?.. Что у меня болит не тело – но душа?..
Я каждую ночь видел Малику во сне. Я обвивал руками тоненькую талию милой, целовал алые лепестки губ. Красавица лианой изгибалась в моих объятиях. Обнажала передо мною наливные яблочки грудей. А я играл с потоком распущенных черных волос прелестной тюрчанки.
Но я открывал глаза – и снова оказывался один под потолком своей комнаты, в мятой постели, на скрипучей кровати. Прекрасные видения улетали – как стая вспугнутых птиц. Я – в одних трусах – подходил к зеркалу. И долго смотрел на своего двойника. На парня с чуть взлохмаченной шевелюрой, опухшими глазами и выпирающими ребрами. Он часто моргал и нервно покусывал нижнюю губу. Мы адресовали друг другу невеселый вопрос на двести тысяч червонцев: «В кого ты такой никчемный страдалец?..».
Ответа – увы!.. – не было. Мне оставалось только вздохнуть и топать в ванну умывать лицо. А на кухне меня ждала кастрюля с бабушкиными пирожками – которыми я мог позавтракать, прежде чем ехать в университет.
Я пытался одолеть свою тоску. Средства для этого были привычные. Чтение восточных классиков. Попытки самому писать стихи. Алкоголь.
После лекций я спешил – с баночкой пива, «вертолета» или «отвертки» – на берег реки. Палые листья шуршали под вздохами ветра. Я пьянел от коктейля и от страстных звонких газелей Навои.
Убитый разлукой лирический герой тушил гудящее в сердце пламя красным искристым вином. Темной ночью напрасно ждал возлюбленную, в насмешку обещавшую свидание.
Впитывая чарующие строки, я думал: чем я не безумец Меджнун?.. Малика сразила меня одним взмахом ресниц – как Лейли несчастного Кайса. Измученный влюбленный – я тоже достоин быть увековеченным в стихотворениях и поэмах.
Но нет!.. Я все-таки отличаюсь – и это мягко сказано!.. – от Меджнуна и Фархада. Один из них слагал волшебные песни, которые подхватывала вся Аравия. А второй был великим богатырем и тружеником – прорубавшим в скалах русла каналов и воздвигавшим дворцы. Страсть легендарных влюбленных была возвышенной и красивой. Моя же – просто смешной.
Сидя под ветвистым деревом, на расстеленной по траве куртке, с блокнотом и ручкой – я пытался и сам сочинять стихи. Рождались отдельные строчки. Что-то вроде:
Твои волнистые косы – как ночь глухая черны…
Я усиленно подражал Низами, Рудаки и Саади – писал про розу и соловья. Про лицо возлюбленной, подобное луне и про губы-рубины. Про мотылька, летящего на огонь свечи.
Если б я верил в буддийские перерождения, я бы решил: в прошлой жизни я был кем-то из когорты средневековых восточных поэтов. Я смутно припоминаю свое былое существование и усиленно пытаюсь слагать газели, рубаи и тарджибанды. Но то, что получалось у меня на тюркском или фарси – не удается мне на великом и могучем русском языке.
Впрочем, реинкарнация тут не причем. Я просто бесталанный графоман.
Так или иначе – я думал о Малике образами восточной поэзии. Все эти «косы, черные, как ночь», «родинки – зерна для птицы сердца» затмевали реальную Малику, о которой я – на самом деле – мало что знал. Тоска по красивой продавщице из бистро перерастала в тоску вообще по девушке, по женской ласке. Во мне пробудился половой инстинкт – который может быть очень могучей силой. Мне хотелось кричать, как мартовскому коту. Тебя не освежает сон, и еда становится поперек горла – пока ты не утолишь пробудившееся желание.
Сгорающий, как на медленном огне – я смотрел в интернете фото обнаженных красоток. А проходя по улице – оборачивался на каждую стройную длинноволосую девушку. Все более или менее симпатичные барышни казались мне похожими на Малику. Признаюсь без стыда: притянувших мой взгляд юных дам я представлял себе голыми или в одних только кружевных чулках. Разгоряченное воображение рисовало мне: очередная краля сладко стонет подо мной на широкой кровати, проваливаясь в белоснежную перину.
Много девушек было на факультете, который в пору было назвать цветником. Казалось бы: что естественнее, чем завести отношения двум студентам – парню и девушке?.. Но мои сокурсницы были заносчивыми и спесивыми, как индюшки. А я – слишком неуверенным в себе и трусоватым, чтобы попробовать подступиться к той или другой прелестнице.
Приветливой со мной была только пушистый лисенок Снежана. Сами боги подталкивали меня обратить на нее пристальное внимание. Правду сказать: Снежана была не то что б в моем вкусе. Как вы уже поняли: мне нравились смуглые брюнетки с жарким блеском в агатовых глазах. Но, видимо, я полуосознанно следовал афоризму: «На безрыбье – и рак рыба».
Снежана была все-таки недурна собой. У нее были длинные ресницы, ясные глаза и по-детски пухлые губки. А цвет волос напоминал пламя. Неудачливый стихоплет, я сказал бы поэтическим языком: «Ты рыжая, как эта осень!..». Но не только с художественными сравнениями – я и с каким-нибудь приземленным вопросом («А когда у нас коллоквиум с профессором Дыниным?») не отваживался к Снежане «подкатить». Лишь смотрел робко, как она – стоя во время переменки на замусоренном дворе факультета – курит легкую сигаретку с ароматом манго.
Но нас – что называется – связала сама судьба. Однажды после занятий Снежана подошла ко мне и попросила:
– Я тут пропустила пару лекций. Дашь конспекты по уголовному праву переписать?..
– Д-да… Кон-нечно… – с небольшим заиканием ответил я, чувствуя, что краснею до ушей.
Из всех студентов нашей группы у меня были самые аккуратные конспекты.
Через два дня – возвращая мне тетрадь – Снежана вдруг спросила:
– Слушай. А какой твой любимый фильм?..
На сколько-то секунд затормозив – так как не ожидал вопроса – я ответил:
– «Эхнатон и Нефертити».
Я не особо фанат кинематографа (как это ни странно для молодого городского парня). И не сказать, что фильм «Эхнатон и Нефертити» мне до мозга костей нравился. Но не так давно я посмотрел эту драму из древнеегипетской жизни, изобилующую эротическими сценами и великолепными пейзажами нильских берегов – и лента показалась мне неплохой.
– Класс!.. – Снежана игриво щелкнула пальцами. – Тоже люблю этот фильм. Да и вообще обожаю историко-приключенческое кино. Ты смотрел «Месть Асархаддона»?.. Потрясная вещь!..
– Смотрел, – сказал я. – Мне понравилось…
Мы глянули друг на друга, как заговорщики – и тихонько рассмеялись.
«Месть Асархаддона» – это была неизвестная широким зрительским массам историческая дилогия о завоевании ассирийцами Египта. В фильме были не только картины баталий – но и сильные характеры, и сложные чувства. Подняты непростые моральные вопросы. Если я что-то и смотрел – то что-нибудь в таком роде.
Мы не заметили, как увлеклись беседой. С исторических лент переключились на фильмы вообще. С фильмов – на книги. Снежана поразила меня. Она интересовалась эпосом разных народов, зачитывалась японскими сказаниями о лисах-оборотнях, прекрасно разбиралась в греческой мифологии. Признаться: не ждешь такого от девятнадцатилетней барышни с синими накладными ногтями, которая красит губы в вишневый цвет и балуется фруктовыми сигаретками.
