– Отлично! – воодушевился Клименко. – Мы всей лабораторией поедем… «Планы и отчёты» там устроим. А тебя, Орлов, я попрошу как экскурсовода и почётного гостя…

Андрюша согласно наклонил голову и чокнулся с Клименко. Вспомнилось, как проходили годовые «Планы и отчёты» в нашей лаборатории. Шеф имел обыкновение устраивать это мероприятие тридцать первого декабря в пять вечера и нарочно тянул, тянул… Вопросы задавал придирчивые… Назло. Поиздеваться над сотрудниками… Хорошо, что я ушла! Спросила Клименко:

– И что, ты прямо в зале под картинами будешь отчёты слушать?

– Зачем? После экскурсии соберёмся где-нибудь в приличном месте, в кафе каком-нибудь…

– Здорово! – восхитилась я. – Если бы у меня был такой завлаб, я бы, наверно, из института не ушла!

– «Если бы у меня был такой кот, я бы, пожалуй, и жениться не стал», – засмеялся польщённый Клименко.

– За науку! – провозгласил Андрей.

Чокнулись, выпили.

– Значит, всё-таки жалеешь, что науку бросила? – спросил Клименко, хрустя капустой.

– Да что ты! Ни одной минуты!

– А вот скажи, – повернулся ко мне Андрюша, – что тебе больше всего у Левитана понравилось? Нет, не понравилось, а… м-м-м… поразило?

– Поразило? Знаешь, там, на втором этаже, ну, как бы галерея такая небольшая, там не картины, а фотографии, письма всякие, в основном к Чехову, ну и открывает этот отдел огромная фотография Левитана. Он в толстовке, с таким же бантом, как на других фотографиях, на крыльце какого-то дома сидит…

– Это в Бабкино, – подсказала Таня.

– Молчи, женщина! – закричал Андрюша. – Ничего подобного! Хотя раньше все так и считали: деревня Бабкино, усадьба Киселёвых, восемьдесят шестой год. А мы вот недавно выяснили, что это не Бабкино Звенигородского уезда, что на Истре, а во Владимирской губернии, за Покровом. Левитан в девяносто втором году жил в деревне Городок, а рядом усадьба Сушнево, родственникам Морозовых принадлежала, профессору истории Карпову, Левитан гостил у них…

– Так ты знаешь! Чего ж ты спрашиваешь?.. – я потянулась к альбому, который Андрей по-прежнему держал на коленях.

Он строго остановил меня:

– Здесь этого нет. Продолжай!

– Меня поразило, что на нём тапочки типа мокасин на шнурочках – совершенно современные! Прямо видно, какие они мягкие… Я думала, они в грубых сапожищах ходили, как на другой фотографии… ну, знаешь, где на охоте, с ружьём и собакой, а так – штиблеты носили, узкие, неудобные…

– Во, женщина! Клименко, а? – засмеялся Андрюша. – Тапочки со шнурочками её поразили. А ещё писатель!

– И правильно! – вступилась за меня Таня. – Внимание к деталям, сама жизнь… Мокасины эти, наверно, на заказ шили… Леночка, а из картин что?

– А из картин… такая… девяносто девятого года, значит, за год до смерти… там косогор и избы красные, в закатных лучах. Не то чтобы она мне понравилась, но удивила. Если б не было подписано, что Левитан, я бы решила, что это «мирискусник» какой-нибудь, авангардист, Лентулов, что ли, или Кончаловский…

– Эта? «Последние лучи солнца», – Андрюша показал нам иллюстрацию, держа раскрытый альбом высоко над столом.

– Да, – уважительно вздохнул Клименко. – Ну, давайте… за природу!

Чокнулись, выпили. Таня положила всем ещё по куску рыбы.

– Андрюша, я хотела тебя спросить… – спохватилась я. – Помнишь чеховскую «Попрыгунью»? Так у неё вовсе не Кувшинникова прототип! То есть, может, и она тоже, но только отчасти… Я на выставке настоящую нашла!.. Я её как увидела, сразу поняла: это она! Потом уже прочитала, что она действительно убежала с художниками… Дай покажу, я руки вытерла…

– Не трогай, я сам! Она?

– Она!

Из раскрытого альбома смотрела молодая женщина. Кокетливая шляпка, на плечах летящая накидка из длинного меха. «Это называлось “горжетка”!» – объяснил Андрей. На шее чёрная ленточка, наверно, бархатная, – должно быть, это называлось «бархотка». Полные щёчки, капризно надутые губки, в каждой линии левитановского карандаша томность и лень, а в глазах растерянность, обида или что-то такое… не знаю даже…

– «Портрет А.А. Грошевой», – прочитал дальнозоркий Клименко, – «Анна Александровна Грошева – жена плёсского купца… м-м-м… в 1889 году, оставив мужа, уехала с художниками в Москву…» Иш-шь ты, кака-а-я!..

– И в кого она влюбилась? – спросила Таня. – В Левитана?

– Да нет же! – замахал свободной рукой Андрюша. – Самое обидное, что ни в кого! Ну, есть какие-то измышления современные, что всё-таки в Левитана немного, что он будто бы писал её портрет на фоне цветущего шиповника, а Кувшинникова ревновала… Но это не так! Они её не любовью, а учёбой соблазнили! Новой жизнью! Но в Москве им было не до неё, только Морозов какое-то время помогал… Она в театр поступила, но таланта не оказалось, и в общем… кончилось, видимо, тем, что она попросту пошла по рукам… Да, жалко… Но на портрете не она!

– А кто? – спросил Клименко.

…И тут я увидела розовый куст шиповника, белый кружевной зонтик, пухлую женскую ручку, лениво отгоняющую пчелу, синеющую волжскую даль, плавный изгиб реки, жёлтый песок на берегу… Я даже услышала, как томительно жужжат пчёлы, и ощутила, какой горячий этот песок, потому что у самой воды под прутьями ивы лежали тапочки типа мокасин с развязанными шнурками… Художник в подвёрнутых полосатых брючках осторожно и мягко ступал около мольберта босыми ногами… На песке оставались его следы…

– Вот, все думают, что Грошева, и только я обнаружил, что это не она! – похвастался Андрюша.

– Но этот портрет ведь на основании каких-то документов Грошевой приписали? – возразила я. – Ведь не просто так! Фотографии её, наверно, сохранились…

– Молчи, женщина! Видел я эту единственную фотографию супругов Грошевых, там ничего не разберёшь! Просто в 1903 году некий петербургский литератор… как же его… м-м-м… Авилов… Вавилов…

– Полилов, – шепнула Татьяна.

– Вспомнил! Северцов-Полилов! А ты откуда знаешь?

– В альбоме упоминается…

– Он написал роман об этой истории, что-то вроде «Просветители», нет, как-то по-другому, уничижительно… – «Развиватели», – пискнула Таня.

– А, точно! Молодец Татьяна Иванна…

– А Чехов читал этот роман? – спросила я.

– Да вряд ли, девятьсот третий год… Он в Ялте, меньше года жить осталось… До того ли ему было?

– Ему до всего было!.. И он как раз в этом году написал рассказ «Невеста», – сказала Таня. – Странный, между прочим, рассказ. Раньше мы детям объясняли, что девушки так в революцию уходили, но что-то я сомневаюсь… А Чехов вообще-то знал об этой истории?

– Трудно сказать, может, и знал. Они же потом помирились с Левитаном. Но это – не Грошева!

– А кто же?! – возопили мы с Клименко.

– А вот, слушайте… Татьяна Иванна, ты можешь сесть, наконец? Что ты мельтешишь?! – раздражённо закричал Андрей.

– Сейчас, – Таня метнулась к холодильнику. – Я только огурчиков вам достану… Саша, узнаёшь? Это с твоего огорода! Помнишь, летом, у тебя на даче… Открывай!

– Да-а? – Клименко с интересом воззрился на трёхлитровую банку. Огурцы за баночным стеклом толкались бурыми пупырчатыми боками, как крокодилы на отмели. Таня потихоньку вынула альбом из рук Андрея, тоже заглядевшегося на огурцы, и поставила на холодильник. Так он и стоял там, раскрытый на портрете Грошевой и подпёртый солонкой, рядом с иконкой апостола Андрея в яркой зелёно-красной рясе. В одной руке апостола Евангелие, другой рукой он придерживает большой крест в виде буквы «икс». Всё это на фоне сиреневатых гор и причудливо изрезанных бухт. Наш Херсонес, что ли? Или Кавказ?..

Клименко открыл банку и стал тыкать вилкой в одного из крокодильчиков, тот увёртывался, не поддавался. Мы с Таней, забыв о Грошевой, внимательно следили за поединком. Я не выдержала:

– Саш, дай я… У меня рука в банку пролазит!

– На! Скоро у тебя и голова будет туда пролазить! Она ж усыхает без умственной работы. И как это можно было, не понимаю, уйти из науки!

– Она лёгкой жизни захотела, как Грошева, то есть не Грошева, а вот эта вот, – поддакнул Андрюша, махнув рукой в сторону холодильника, – и мне тоже огурца… Профессор Клименко, за тебя… тэк скэзать… э-э-э… как выдающегося учёного!