Утром оказалось, что мы поставили палатку правильно – озеро было в двух шагах. За чередой невысоких сосен расстилался огромный песчаный пляж, который очень скоро, высохнув, был призван стать лугом, пока же его частично покрывала вода. Прямо перед нами светила с другого берега белая, чуть розовеющая от восходящего солнца стена монастыря, а в самом конце нашего берега, «в торце» озера, выглядывало из тумана бревенчатое строение – домик лесника в истоке реки Вёксы, не впадающей, а, напротив, вытекающей из Плещеева озера. Именно в неё, сказал Саныч, заходят на нерест щуки из Плещеева. С тех пор мы не называли его озером – просто Плещеево, одушевлённое и одухотворённое существо, такая же личность, как и каждый из нас, со своей историей и непростым характером.
Сложный характер Плещеева известен ещё со времён Петра Первого, когда он там флот испытывал. Были случаи – большие тяжёлые корабли в одночасье затягивало под воду, в бесконечный, как в пустыне, песок… А уж погода менялась на Плещеевом каждые полчаса, в этом мы сразу убедились: то снежные хлопья валом повалят, и прибрежный, уже начавший зеленеть лес быстро одевается в белую шубу, то с мгновенно расчистившегося ярко-синего неба начинает палить солнце, и снег тает на глазах, и кажется, что и почки раскрываются тут же, и листья распускаются… Неизменной, пожалуй, была только озёрная вода по утрам – хрусткая льдистая кашица, в которой мы с Варей мыли миски и котлы, а потом до блеска начищали их песком, уж его-то было в избытке.
Чудесными, баснословными, сказочными были все «плещеевские» дни, утра, вечера… Начать с того, что мы сразу же поймали зайца! Вернее, не поймали, а нашли – зайчонок сидел под кустом и, как нам показалось, дрожал от страха и холода. Мы взяли его в палатку, покормили морковкой и капустой (то и другое было в изобилии припасено для ухи), а к вечеру Саныч соорудил для него домик из веток. Назвал зайца почему-то Карасём и вознамерился забрать в Москву. Забегая вперёд, скажу, что он так и сделал, и Карась некоторое время жил у него в квартире на Воробьёвке, пока Санычева мама не выпустила его в парк на Ленинских горах (Саныч, понятно, был в институте). Ещё дальше забегая вперёд, покаюсь, что друзья-зоологи, которым я совсем недавно вздумала похвастать этой историей, сказали, что зайца мы тогда не спасли, а, наоборот, погубили, ведь на Ленинских горах его наверняка растерзали собаки. Оказывается, у зайцев принято с какого-то возраста не сидеть в норе, а пребывать в одиночестве под кустом, и любая пробегающая мимо зайчиха обязана зайчонка покормить. И так пока он не станет совсем взрослым… А тут мы подвернулись, вообразили, что бедный зайчик потерял маму! Правда, и эта научно-зоологическая история мне кажется похожей на сказку, а уж наш Карась точно вёл себя как сказочный персонаж. Он был вполне ручным и, когда мы с Сашкой брали его с собой на берег, некоторое время смирно лежал рядом с нами на начинающей проступать из песка траве, потом, когда ему казалось, что мы отвлеклись, прижав уши, пускался наутёк. Мы его легко ловили. Как-то, полёживая с зайцем, мы услышали странное шипение, оглянулись: большая берёза метрах в пятидесяти от нас вдруг полегла на землю и стала вращаться вокруг своей оси. В полной тишине. Через несколько секунд с шипением выпрямилась, и что-то – ш-ш-ш! – улетело. Это был смерч – обычное для Плещеева явление. Наш заяц не обратил на смерч никакого внимания, зато часто без видимой причины буквально вжимался в землю. И только через несколько минут мы с трудом начинали различать далеко и высоко в небе ястреба! Кто знает, может, наш Карась с такими способностями и на Ленинских горах не пропал? Льщу себя надеждой…
Зайца мы обрели первого мая, а второго к нам пожаловали гости – деревенские парни. Приехали на лошади, впряжённой в телегу. Долго сидели у нашего костра, выпрашивали спиртное, хоть и так были хороши, да у них и было с собой – предлагали самогон в обмен на водку. Саныч как-то отнекивался, отговаривался… дело кончилось тем, что телега уехала, а один, самый «хороший» гость так и остался лежать подле костра в луже. «Мы не можем его так оставить! – в ужасе говорила Варя, сверкая стёклами очков. – Он простудится… Где он будет спать?» – «С нами, Варька! – зловеще отвечал Саныч. – Между мной и тобой!» Принялись совещаться, как перенести гостя в палатку, и вдруг Сашка обнаруживает, что лошадь наступила на заячий домик и полностью его разрушила! А зайца нет, убежал… Забыв про гостя, Саныч полночи бродил окрест с криками «Карась, Карась!», а когда, отчаявшись, вконец измотанный, вернулся и присел у костра, мы заметили, что и гость исчез. Не в палатку ли забрался, пока мы искали зайца? И тут мы увидели нашего Карася, робко выглядывающего из-под полога! Не сказка ли? Лесной зверь ночью сам вышел к костру и спрятался в палатке! Конечно, был обласкан, накормлен и водворён в починенный домик.
А что уж говорить о щуках и прочей рыбе! Обещанные щуки действительно кишмя кишели на мелководье. Саныч с Сашкой ловили их и засаливали, коптили, сушили… Конечно, мы понимали, что занимаемся браконьерством, но рыбы было так много, что об этом не думалось. Да и каждую ночь всё озеро причудливо мигало огнями: окрестные жители целыми лодочными флотилиями сновали по озеру с фонарями и острогами! В этих движущихся огнях было что-то древнее, языческое, но совсем не страшное, наоборот, нам казалось, что мы всем миром совершаем очень важное и торжественное, необходимое для всех весеннее таинство…
Уху варили каждый день. Мы с Варей, конечно, умели чистить рыбу, но раньше нам доводилось иметь дело только с магазинной, мороженой. Взрезать же и потрошить живую, трепещущую рыбёху не было никакой возможности! По совету мальчиков рыбу сначала умертвляли: долго били несчастное создание ручкой ножа по голове. Однажды Варя таким образом выбила рыбе глаз, после чего сказала: «Всё! Не могу больше!» Вдобавок, когда сварили уху, в Вариной миске плавал на поверхности отдельный рыбий глаз, страшный, белый… Есть эту порцию она не смогла, а злодей Саныч ещё и поддавал жару: «Варька, – говорил, по-мефистофелевски хохоча, – это знак, предзнаменование!» Правда, после «предзнаменования» мы обе были освобождены от чистки и теперь только варили уху – тройную, четверную, по всем правилам.
Обидевшись на насмешки и попрёки в ничегонеделании, мы с Варей решили принять участие в утренней рыбалке на удочку. Краснопёрка, действительно, сама так и бросалась на крючок. Тем не менее рыбалка оказалась тяжелейшей процедурой. Мы обе не могли себя заставить снять трепещущую рыбу с крючка, а Варя ещё панически боялась дождевых червей, коих на крючок надо было насаживать. Впрочем, я тоже червей не жаловала. Сначала мы упрашивали кого-то из мальчишек «насадить», но рыба тут же клевала, и мы уныло бродили по берегу с удилищами на плече – умоляли «снять». Когда нас решительно послали – отстаньте, мешаете! – я наконец собрала волю в кулак. Мужественно выкапывала червя и принималась какой-нибудь щепкой резать его пополам – черви были так огромны, что насаживать следовало даже не половинку, а четвертинку. Пока я резала половинку на четвертинки, вторая половинка уползала. Тут уж пришлось подключиться Варе. «Держи половинку!» – говорила я, и Варя, тоже собрав волю в кулак и отвернувшись, накрывала половинку рукой в варежке. «Теперь держи четвертинку», – я с дрожью насаживала на крючок одну из четвертинок. Варя послушно накрывала оставшуюся четвертинку свободной рукой. Потом Варя, всё так же в варежках, худо-бедно научилась снимать рыбу с крючка. Но всё это было мучительно, и мы решили круто изменить жизнь.
В одно прекрасное утро мы сварили сразу обед и ужин и объявили, чтобы к обеду нас не ждали – идём обследовать окрестности. Сашка с Санычем выслушали невнимательно и побежали к своим острогам и удочкам. А мы пошли разыскивать спрятанное среди лесов и болот озеро Семинó, по сравнению с Плещеевым совсем маленькое, на карте выглядевшее симпатичной круглой бусинкой. Шли долго – сначала по уходящей от Плещеева узкоколейке, потом наобум через сырой, подтопленный лес. И вдруг неожиданно вышли в деревню! На одной из изб висела скромная табличка: «В этом доме жил писатель М.М. Пришвин». «Да, да, – важно покивала старушка с завалинки, – я его помню», – и показала направление к Семину: «Только к озеру вы не подберётесь, топко очень…» Мы всё же пошли и, конечно, не добрались: всё пространство на подступах к озеру было сплошь покрыто страшными чёрными топляками, висели, зацепившись друг за друга, полусгнившие деревья, раздавались странные чавкающие, хлюпающие «болотные» звуки, и даже один раз послышался протяжный вой. «Птица?» – предположила я, а Варя поёжилась: «Знаешь, пошли отсюда…» Я вспомнила: «Берендеево болото», но только много лет спустя догадалась, что пугал нас, не пускал дальше, должно быть, хозяин этих мест, сам давно ставший былиной, сердитый леший, он же лесной, болотный, озёрный царь – Михаил Михайлович Пришвин.
