Конечно, он не курослеповский – «это вы, Лидочка, верно подметили». Но он долго жил в соседнем Берёзовске, да и опять, по-видимому, туда вернётся. Так жизнь складывается. Нет, в Курослеповку сейчас едет по делам. Вообще-то он из Липецка – «знаете такой город?». Да, там и родился, и вырос. А в Берёзовск часто ездил в командировки на тамошний механический завод. Совершенно верно, он инженер…

Мы благополучно въехали на мост МКАД и теперь пыхтим в пробке.

– Что делается! Что делается! – почти с восхищением говорит Павел. – Надо же, как всё изменилось!

Я предупреждаю Павла, что пробка будет тянуться до самого Щукинского поворота, зато потом, после станции Чукановская намного свободнее.

– Чукановскую-то помните?

– Ещё бы, конечно.

Когда-то, больше двадцати лет назад, когда Павел переехал из Липецка в Берёзовск, за Чукановской вообще ничего не было. Редкие деревни – где-то далеко в синеющей лесной глубине. Дорога отличная, прямая, иногда фонари и больше ничего. А потом и фонарей нет – лес, лес, корявые ёлки, ни дома, ни магазина, ни даже машины встречной. Помню, был восемьдесят восьмой год, свекровь приехала из Ельца. Два дня стояла в очереди в магазине «Орбита» на Бородинском мосту, записалась на телевизор. Муж поехал с талоном, купил! Большой цветной «Рубин». Поймал на Бородинском частника – не отвезёшь ли в Курослеповку? А где это? Щукинский поворот знаешь? Так вот, на Щукино не сворачивать, а ехать дальше, за Чукановскую… Водитель вдохновился:

– Знаю поворот на Щукино! У меня в Щукино тёща живёт!

Договорились за разумную плату, поехали. За Чукановской разговорчивый частник сник. Темнело. Ни жилья, ни фонарей, ни указателей. Водитель всё чаще нервно оглядывался на Юрика, безмятежно раскинувшегося на заднем сиденье в обнимку с «Рубином»:

– Скоро твоя Курослеповка?

– Скоро, скоро.

Наконец не выдержал:

– Мужик, ты куда меня везёшь?

– Это ты меня везёшь.

От Чукановской до Курослеповки ровно те же двадцать пять километров, что от кольцевой до Щукинского поворота. Сейчас за Щукиным садится солнце. Чёткие чёрные ветки, опушённые молодыми листочками (на ощупь они клейкие!), словно нарисованы тушью на брусничном закате, приправленном тонкой лимонной кислинкой. Бруснично-красный холст с узкой жёлто-светящейся каймой и причудливыми иероглифами, отбрасывающими чернильные тени на нашу дорогу… Что-то они значат, что, что?

«Что, что?» – это толстый дядька слева крякает в свою трубку. «А у нас в универе…» – кокетливо пищит девчонка через ряд от нас. «Ты ж моя рыбочка! Зайчик мой!» – влюблённо вибрирует пронзительный голосок дамы сзади. Кому это она? Неужели мужу?! Как я могла такое подумать! «Соскучился по бабушке? Зайчик ты мой!»

Да, Павлу тоже памятны восьмидесятые годы. Тогда-то жизнь в очередной раз совершила крутой вираж…

– Да, и перестройка, и моя личная жизнь, – рассказывает Павел. – Приехал в Берёзовск в командировку, завязался роман с одной… хм… учительницей. Она одинокая, знаете, как бывает… Мне тридцать четыре, ей двадцать восемь. Я-то давно женат, двое детишек, мальчику пять лет, дочке три года… А она-то, учительница, как вам сказать, Лидочка, понимаете, двадцать восемь лет, а оказалась… невинной девочкой!

Это Павла так поразило, что он развёлся с женой и переехал в Берёзовск к этой учительнице. Конечно, бывшая жена очень переживала. Да он и сам переживал. Шутка ли – двое детей! Конечно, детям помогал, как мог.

– Если мог… Времена, сами помните, какие были. Завод закрыли, пришлось заняться бизнесом. Завели с компаньоном небольшую мебельную фабрику, и всё шло хорошо. Родились дети, тоже мальчик и девочка. Сыну сейчас девятнадцать лет, дочери семнадцать… Да, учатся… И вдруг – дефолт девяносто восьмого года! Да не то, что разорился, а страшно вспомнить – долги, кредиторы, убить могли!

И убили бы, если б Павел вовремя не уехал на родину, в Липецк. Только там и можно было с помощью старых связей наладить новое дело – «нет, не мебель, ну, это неинтересно…» И вот пришлось прожить там почти семь лет. Бывшая жена плакала, говорила: «Я знала, что ты вернёшься!» Павел вроде как удивлён, даже недовольно пожимает плечами, но серые глаза смотрят с достоинством – иначе и быть не могло!

– Так вы что же, у первой жены там жили?

– Ну да, где же ещё…

– Значит, она замуж больше не вышла и… никого не было?

– Нет, конечно.

За окнами погас закат, и внезапно наступила кромешная тьма – ранневесенняя, густая, мягкая, жирная, как липецкий чернозём, неожиданно взблёскивающая крупным антрацитом под нашими фарами. Автобус, тяжко вздыхая, томился в пробке.

– Ну, это уже последняя, – успокаиваю я Павла, – перед шлагбаумом…

А по обочинам, в канавах, подёрнутых ряской и набитых пустыми пластиковыми бутылками и прочим сором, самозабвенно рокотали лягушки. Потом вдруг, как по команде, смолкали, и тогда слышалось такое же дружное соловьиное цоканье. Так и пели по очереди – то соловьи, то лягушки, пока мы медленно тащились к Чукановской. Из тьмы кромешной вдруг выбегало на дорогу одинокое деревце в белой кружевной накидке – яблонька, вишенка? И стояла она так, и смотрела вслед в нерешительности, в замешательстве, и смущённо куталась в свою шаль, обхватив руками узкие плечики…

Павел рассказывает, как через семь лет, наладив новое дело и расплатившись постепенно с долгами, он вернулся в Берёзовск. Жена, бывшая невинная учительница, ревновала, попрекала, плакала…

– Но ведь вы действительно перед ней виноваты – уехали на семь лет, жили с другой женщиной…

– Ну и что? У меня не было другого выхода. И я же не собирался её оставлять, – Павел, кажется, немного обижен на скандалистку-жену, но по-прежнему доброжелателен, и в стального цвета глазах мерцает спокойное удовлетворение. – А теперь, если она сама так себя повела… Как она смела кричать на меня при детях? Сын уже взрослый…

– И что же вы? Вернётесь к первой жене?

– Зачем? – спокойно говорит Павел. – Другую найду. А что? Я в форме. Одиноких женщин сейчас, сами знаете… И молодые тоже… Вот и вы, Лидочка, ведь не замужем? – и смотрит искоса, многозначительно.

Меня бросает в жар. Неужели этот… этот самодовольный индюк намекает, что я… Да я… да я никогда… Но почему он так уверен, что я не замужем, написано на мне, что ли? Вот и поделом мне, нечего пялиться в очереди на мужиков! Вспомнилось, как институтская подруга Лариска, приезжая в Курослеповку, говорила: «Лида, у тебя ищущий взгляд! Раньше этого не было!» Конечно, не было – в Москве-то, в студенчестве!

– Ларка, я не мужчин ищу, а знакомых, чтоб поздороваться, а то не заметишь кого, начнутся обиды, сплетни… Здесь же деревня!

Да, кажется, тогда уже и Юрик был. Кого мне искать? А вот как раз раньше-то, в институте… Кто-то выдвинул лозунг: «В двадцать два года не замужем – старая дева». Поспешно заключались самые неожиданные браки. Однокурсница Алия весело говорила: «Главное – не поддаваться панике!» Альке хорошо, её Ринат с первого курса на руках носил, а она ещё: «Может, не будем торопиться? Что-то я не ощущаю в твоём присутствии священного трепета…» Они на четвёртом поженились. А мы с Ларкой, на пятом курсе это было, посмотрели «Дамы приглашают кавалеров», фильм такой, с Неёловой в главной роли. Лариска заявила: «Мне не понравилось».

– Да ты что, одни актёры чего стоят! Даже эпизодические. Как, например, здорово Караченцов карточного шулера играет! Моя тётушка таких персонажей называла «жеребец в мундире».

– Конечно, – ехидствовала Лариска, – на то она наша великая актёрская школа, они тебе каждого пляжного проходимца как Гамлета сыграют, а мы верим, верим…

– А чего ж не верить? Ведь и в фильме всё – правда!

– Вот именно! И мне эта правда глаза колет.

Пожалуй, если б не «эта правда», я бы за Юрика не вышла, не очень он мне нравился, честно говоря, и Лариска не вышла бы за своего…

– Представляешь, Лида, – рассказывала Лариска, – он посмотрел какую-то передачу или фильм по Хемингуэю, я над статьёй сижу, Алёнка кашляет, бронхит, боялись, чтоб не воспаление лёгких, а он расхаживает по квартире и цедит сквозь зубы, прямо с наслаждением каким-то: «У суки длинные руки». Это из «Прощай, оружие!», да? Или из «Фиесты»? Хемингуэй или там герой его про леди Эшли так. «У суки длинные руки» – и смотрит с ненавистью. Лида, за что?!