Володя танцует с Ритой, а остальные, смеясь, вспоминают грибные и ягодные истории.

– Ой, я такая жадная до ягод! – совсем как девочка, хохочет-заливается Нина. – А до грибов прямо завистливая! – Я тоже! – кричит Ольга Сергеевна. – Алёша как пройдёт мимо нас с корзиной, я выбегаю посмотреть, а Саша даже расстраивается, уходит…

– Да, мы завистливые до грибов, – подтверждает Саша. – Алексей удивительные места знал. Сколько мы его ни подбивали раскрыть, помнишь, Витя, и так, и сяк, и под водочку с этими же грибками – нет, ни в какую!

– Зато я ягод больше всех набираю, – смеётся Наташа. – Мы с Алёшей как-то договорились – я ему свою земляничную поляну покажу, а он мне – место, где белые… – А Андрей Васильич что?

– Ну, Андрей с полным пониманием… Ты, говорит, запомни хорошенько, потом мне покажешь. А я ничего не запомнила. Вроде и лес знакомый, знаете, там, за прудом, но Алёша как-то так водил… Великий конспиратор!

– Какая у вас завистливая деревня! – говорю я. – А кто это – Алёша?

– Это мой муж, – легко отвечает Татьяна. – Он умер два года назад.

Я затихаю в смущении, но этого, кажется, никто не заметил. Все продолжают хохотать и болтать про грибы и ягоды. «Так и надо! – вдруг понимаю я. – Будто он не умирал. Ведь этот Алёша и сейчас с ними, как живой. Только так и надо!»

– А помните, как Андрей пытался в нашем пруду рыбу ловить? – кричит кто-то.

– Андрей – это мой муж, – говорит Наташа, поймав мой, наверно, всё ещё испуганно-удивлённый взгляд. – Он жив, жив, в Тверь поехал, завтра вернётся. Приходите к нам, познакомитесь. Ниночка, у меня ваш гиацинт расцвёл. Помните, вы мне в прошлом году клубень дали? Леночка, а вы нашу собачку, Лушу, сфотографируете, ладно? Она у нас простая дворняжечка и старенькая, слепенькая, но такая красавица, такая умница, кажется, вот-вот заговорит…

На другой день я просыпаюсь оттого, что по моему лицу шарит солнечный луч. Убедившись, что я пробудилась, он перемещается на печку. Володя с Рыжиком спят на террасе, а Нина давно возится в огороде, забегая время от времени на кухню.

За завтраком Володя объявляет, что пойдёт звонить по мобильному «за бугор», закажет на вечер такси.

– Ну что? Часа на четыре? К пятичасовой электричке?

– Как скажешь. На четыре так на четыре.

Дома меня ждёт постылый компьютер и работа, работа, бесконечные переводы… «На два века труда предо мной…»

Володя удаляется, а Нина рассказывает, что в Гутты они попали благодаря Наташе и Андрею. Андрей – завотделением у них в клинике. Всю жизнь вместе проработали! Теперь Андрей Васильевич тоже рвётся на пенсию. «Кто будет работать – не знаю!» – говорит Нина с отчаяньем в голосе. А когда-то в Гуттах дачниками жили только Таня с Алёшей. Они открыли эту деревню, каждый год рисовать приезжали в эти места. Алёша и рассказал Андрею Васильевичу, когда у них в больнице лежал. А потом, уже после Нины, приехали Рита с Виктором, Саша с Ольгой…

Возвращается Володя и объявляет, что «за бугром» к нему сразу же дозвонился его «генеральный», и потому мы едем не в четыре, а немедленно, он уже вызвал такси. – Так мы же к Наташе зайти обещали, – ахает Нина, – Лушу фотографировать…

– Пойдём. Машина к их дому подъедет, они ведь как раз у околицы.

– А забор?!

– Дался тебе этот забор! Пусть лежит – разве плохо?

– А козы Николаевы заберутся? А корова? Потопчет всё…

– Коровы никакой нет.

– Как нет?! А Машка Зинаидина?

– Она её продаёт. Сама сказала. Я утром на пруд купаться ходил, а Зинаида Машку на луг гнала. «В последний раз, – говорит, – надоела эта зараза, завтра за ней приедут».

– Но этого нельзя допускать. Она же сопьётся, Зинаида…

– А то она с Машкой не сопьётся! В семь утра уже качалась, еле шла…

– Нет, Володя, человек должен о ком-то заботиться, нести ответственность за кого-то, кроме себя, иначе…

– А, ну конечно! Давай, доктор, лечи, воспитывай… «Скажет спасибо за это сердечное русский народ…»

Нина не отвечает и о чём-то сосредоточенно молчит.

– Забор? – не понимает Володя. – Да сделаю я… Лена, неси топор! Не там! На террасе!

Володя ставил забор ровно три минуты. А разговоров-то было! Ну, мужики! Точно как мой бывший муж. Месяцами умоляешь его вбить какой-нибудь дюбель: «потом, потом…», «отстань» и даже: «отвяжись, худая жизнь». И вдруг сделает за минуту. А то ещё выдумал после стажировки в Кембридже: с чем к нему ни сунешься – «Impossible!» «Impossible» – это «невозможно» по-английски. Сын пришёл в восторг и тоже чуть что: «Impossible, impossible!» Даже ввёл это слово в виде девиза в компьютер. Включаешь его, и на весь экран надпись огромными буквами «IMPOSSIBLE». А потом раздаётся мефистофелевский хохот. Я первое время пугалась. Ладно, чего ворошить, дело прошлое.

Мы в гостях у Наташи и Андрея. Андрей Васильевич – весёлый, лысый, длинноусый дядька. И какие же разные дома у дачников в «завистливой деревне» Гутты! Сказочный терем Татьяны, немного захламленный и, может быть, поэтому такой уютный оранжево-абажурный уголок брата и сестры, капитальное добротное жилище Виктора и Риты… А у Наташи и Андрея не дом даже – хатка с белёными стенами. И залитый солнцем двор – хуторок в степи.

Нина заводит с Наташей разговор о судьбе Машки и Зинаиды.

– Дочь-то к Зинаиде хоть иногда приезжает? – спрашивает Андрей.

– Какое там! Уже несколько лет её здесь никто не видел.

– Будем покупать молоко по пятьдесят рублей за литр! – решает Наташа. – А не согласится – по шестьдесят. Будем поднимать цену, пока не уговорим. Остальные тоже, думаю, поддержат.

– Ну, что ж, – говорит Андрей, – мы молока не пьём, дети раз в год заявляются, значит, попоим собачку, старушку нашу…

А старушка, золотая слепенькая Луша, знает, что говорят о ней. Счастливо поднимает лисью мордочку к солнцу, вертит пушистым хвостом, радуется, лижет мне руки и не даёт себя сфотографировать.

– Неужели она совсем ничего не видит? – удивляюсь я. – Быть не может!

– Не видит. Просто нюх хороший и слух. Луша, постой, не вертись! Лена тебя сфотографирует…

Да, Луша, конечно, не фотомодель. То ли дело Рыжик! Абсолютно равнодушный и потому весьма статичный и фотогеничный господин. Но Рыжик уже имеется у меня во всех видах: Рыжик на террасе в подушках, Рыжик на столе у Татьяны, Рыжик, справляющий нужду под смородиновым кустом, Рыжик, лакающий молоко в кухне на фоне диковинной коряги, Рыжик, расположившийся на другой коряге, как в кресле… Оказывается, коряги – одно из увлечений Володи.

– Дом в Серебрянке тоже полон коряг, не заметила? – улыбается Нина.

– Нет, не заметила, должно быть, оттого, что там всё завалено газетами…

У ворот сигналит машина. Мы несёмся среди начинающих зеленеть полей. Нас встречает по-летнему пыльный Лихославль. Я честно беру билет в кассе.

– Володя, а ведь в Лихославле Владимир Соколов родился, замечательный поэт, – вспоминаю я, когда электричка отъезжает от платформы и здание вокзала, выкрашенное в весёлый охряный цвет, начинает быстро бежать назад.

– Это что, современный? Не слышал.

– Да, современный, только он умер, к сожалению, лет десять назад. Да ты не мог не слышать – его стихи часто цитируют: «Я устал от двадцатого века, / От его окровавленных рек…»

– «…И не надо мне прав человека, / Я давно уже не человек…» – подхватывает Володя. – Так он лихославльский! Здорово! Дай почитать…

– Ну уж нет! Такие стихи в доме иметь надо, а не почитывать. И дарить не буду – я тебе уже Рубцова посулила. А Соколова ты сам можешь купить, я его книжку в ЦДЛ недавно видела.

– Это на Большой Никитской? Центральный дом литератора?

– Ага, там, кстати, и литературные вечера бывают интересные, можем как-нибудь вместе сходить, если хочешь… – Угу, – рассеянно кивает Володя, и я понимаю, что он уже думает не о стихах, а о работе – технические параметры, реклама, регламент…

В Твери мы пересаживаемся на поезд до Москвы. Здесь, как и в тверской электричке, народу немало, но, конечно, со вчерашним днём не сравнить. Второе мая – на работу? На деревянных скамьях – усталые, добрые, умиротворённые люди, загоревшие за два дня под майским солнцем.