Папа с мамой учились на одном курсе в Авиационном институте, поженились еще студентами, работали тоже вместе – в НИИ метрологии, хоть и в разных отделах.

Их зарплаты не выходили из разряда средних, однако работа была чистейшей воды синекурой.

Единственное, что требовалось – не опаздывать утром к проходной.

Как все советские люди, родители привыкли вставать рано, соблюдать режим не составляло труда.

Отметившись, на рабочем месте каждый занимался, чем хотел.

В мамином отделе женщины делились рецептами и выкройками, некоторые даже вязали. Унылые комнаты казались зимним садом от изобилия всевозможных растений.

В папином был клуб рыболовов, проводились местные шахматные чемпионаты.

Раз в квартал в благостном «научно-исследовательском» болоте наступал аврал, когда приходилось сдавать отчеты.

Но несколько напряженных дней ничего не меняли в общем образе жизни.

Распечатки, чертежи и «синьки» занимали свое место в архивах.

И снова наступали месяцы сонного существования – цветущих кактусов, журналов «Ригас модес» и рейтингов, соперничающих с ФИДЕ.

Читатель может посетовать, что вместо обещанного ада я живописую родительский рай.

Это приходится делать по необходимости.

Без экскурса в общую историю не будет понятным все дальнейшее.

Я хочу подчеркнуть, что рос в очень приличной семье.

Выше я отметил, что мы не владели дачей.

Сказанное требует уточнения.

Понятие «дачи» применимо лишь к центральной России – особенно к Москве и Ленинграду.

Поволжье заселено народами, которые еще в прошлом веке оставались полудикарями: испражняться бегали за кусты, а мылись не каждый месяц.

Они до сих пор не заняты ничем конструктивным, только пишут стишки на своих тарабарских языках да пляшут в национальных костюмах.

Впрочем, эти нетолерантные мысли не относятся к теме. Я просто пытаюсь нарисовать среду своего обитания.

Сейчас наш город перевалил за миллион, тогда имел шестьсот тысяч и считался одним из крупных в СССР.

Однако истинных горожан тут набирался мизерный процент.

Аристократы и интеллигенция сгинули во время катаклизмов, основную массу составляли пролетарии, плодящиеся с интенсивностью сурикатов.

В наши дни стало еще хуже.

Ни зимой, ни летом по улицам не пройти от собачьих экскрементов.

Полагаю, что в скором времени тут, как в Китае, начнут прилюдно гадить младенцы.

Люди, которые копошатся вокруг и называют себя «русскими», представляют социум урожденных помоечников.

Крестьянин может научиться есть вилкой, но менталитет никуда не девается, передается по наследству.

Когда я, возвращаясь с работы, иду мимо дворовой парковки, констатирую факт с новой силой.

Машины соседей – это мусорные баки на колесах.

На сиденья и на пол там свалено все: от детских игрушек до пустых бутылок – не говоря о разнообразных предметах одежды, газетах и какой-то дряни, не имеющей названия.

У меня самого машины нет.

Российская дрянь мне даром не нужна, а купить что-то приличное – немецкое или хотя бы японистое – нет возможности.

В одном из своих романов Ремарк едко замечал, что истинному немецкому патриоту чужда гигиена.

Россияне превзошли жителей гитлеровской Германии.

Мой спальный микрорайон – помойка, украшенная клумбами из старых покрышек и из них же вырезанными лебедями.

Да и вся нынешняя Россия представляет собой сплошную мусорную свалку площадью семнадцать миллионов квадратных километров.

Но я отвлекся в излишних подробностях, пора возвращаться к теме.

Дач в регионе никогда не существовало; повсеместны лишь сады, то есть огороды с грядками, предназначенные не для отдыха, а для каторжного труда.

Мои родители участка не заводили; приоритеты садово-огородной рвани были им чужды.

Слово «рвань» применительно к согражданам я даже мысленно использую с наслаждением.

Я потомственный горожанин, современный аристократ.

У меня вызывают презрение люди, которые салату с креветками и каперсами предпочитают тазик пельменей или ведро мантов.

В России подобных абсолютное большинство.

Жить с таким мировоззрением чем дальше, тем труднее.

Но жить вообще нелегко.

Я с детства ощущал себя отстраненным от общей массы сверстников.

Друзей в общепринятом понимании я не имел.

Я не пробовал курить или выпивать, не интересовался «пластами» – как именовали тогда заграничные грампластинки.

Я был чужд тупых занятий вроде рыбалки или спорта, а увлекался техникой.

Мне выписывали журнал «Юный техник» с приложением «Для умелых рук» – огромным, аккуратно сложенным листом в простой обложке.

Вообще Советский Союз был империей Самоделкиных.

В огромной стране не существовало промышленности, специализированной на потребительских интересах.

Радиодетали для гражданских изделий брали из партий, отклоненных военной госприемкой.

У советских людей не имелось вдосталь стиральных машин, пылесосов, миксеров.

Даже черно-белые телевизоры, собранные на бракованных микросхемах, были в дефиците.

Луну закидывали луноходами с колесами из чистой платины, но лишь у одной семьи из десяти – если не из ста! – имелся хромированный сервировочный столик на резиновом ходу.

В то время, как мир двигался по ступенькам прогресса, СССР копошился в пещере натурального хозяйства.

Здесь царила идеология «Сделай сам».

Ее насаждали средства массовой информации, включая журнал «Наука и жизнь», где самодельничество имело разброс по категориям.

На отдельной странице предлагались минипатенты типа рыбочистки из крышки от лимонада или вешалки из пустых бутылок.

По пол-номера отводилось мертворожденным проектам вроде озвучивания восьмимиллиметровых любительских фильмов при помощи магнитофона и «синхронизатора», напоминающего корабельную мину.

При том тогда подобное казалось нормальным.

Я тоже занимался самодельничеством, однажды даже собрал примитивный детекторный приемник на одном диоде.

Позже к чисто пионерскому «ЮТ» добавился серьезный «Моделист-конструктор».

Правда, настоящим моделистом я не стал.

В нашем городе было невозможно купить бальсового дерева или лакировочных смесей; даже двухкомпонентные клеи находились не всегда.

Нужные материалы имелись только в официальных кружках при городском дворце и районных домах пионеров.

Но мама в кружки не пускала, утверждая, что там неподходящий контингент, а руководители – пьяницы.

Я нашел упрощенный выход: клеил сборные модели самолетов и кораблей.

Последних имелось всего два: броненосец «Потемкин» и крейсер «Аврора» – оба из серого полистирола, напоминающего сталь.

Намерений сделаться моряком не возникало, но детализация вводила в мечтательное состояние.

Воздушная техника стала моей страстью; я собирался идти по стопам родителей, нацеливался на Авиационный институт, причем мечтал стать не кем-нибудь, а сразу авиаконструктором.

В нашей квартире крыши всех шкафов занимали мои самолеты и вертолеты.

Не доверяя маме хрупкие изделия, я даже сам регулярно вытирал с них пыль.

Отечественные модели представляли собой упрощенные одноцветные болванки, их я собирал для общего впечатления.

Иным делом были самолеты производства ГДР.

Там фюзеляж и плоскости оставались белыми, детали шасси – серебристыми.

Везде вклеивались прозрачные иллюминаторы, остекление кабин и блистеры, вращались и колеса и винты.

Огромный «Ту-114» имел даже действующие рули и элероны.

У нас немецкие модели никогда не появлялись, продавались только в Москве.

Папа, деловой человек, постоянно организовывал себе командировки, всякий раз привозил мне что-то новое.

До сих пор самым светлым воспоминанием той стороны детства, которую стоит считать счастливой, остались плоские длинные коробки с косым синим углом – символом неба.