– О, это здорово! Это так здорово! Ты снимаешь кино, Эбби? Я всегда знала, что ты будешь этим заниматься.

– Так и есть, – услышала я свой голос. – Но пока совсем немного. Всего лишь экспериментальный материал.

Теперь ты широко улыбалась, глядя прямо на меня. Я не могла ошибаться. Я ощущала совершенно точно мощнейший поток энергии, проходящий между нами. Я была уверена, что ты тоже это почувствовала.

– О, скоро ты будешь работать над настоящими фильмами. Я знаю, так оно и будет. Я всегда в тебя верила.

Твоя рука все еще лежала на моей, крепко сжимая ее. А затем как будто опустился занавес, и перед нами показалась сцена. Это был мой сон – мы с тобой на диване. Рядом с нами настольная лампа с основанием из медных змей. И орхидея. Я подняла взгляд и увидела на стене над нами акварельные картины с изображенными на них кардиналами и палатками в пустыне. На тебе было платье, усыпанное стразами, на мне – фиолетово-черное платье-футляр, разделенное белой полосой, будто кинжалом. Моргнув, я обнаружила, что ты все еще была там со мной и смотрела на меня, как бы ожидая, что я все тебе расскажу.

Я поведала тебе о своем сне. О непослушных кнопках на телефоне, об улочках нашего города, особняке, вымощенном камнем, и плюще. Остановив свой рассказ о нашей безумной встрече во сне на том моменте, когда ты открыла дверь, я увидела в твоих глазах слово «да». Ты знала. Твоя рука все еще крепко сжимала мою, и твой взгляд блуждал по моему лицу. Я закончила свой рассказ про диванчик, лампу, изображение кардиналов, указала на окружающие нас вещи. Ты смотрела на меня, кивая головой в знак подтверждения. Мое сердце бешено стучало.

– Это потрясающе, Эбби. Это просто потрясающе.

Я надеялась услышать от тебя, что мы видели один и тот же сон, будто обе являлись его наблюдателями. Но вдруг твой взгляд стал каким-то рассеянным и не таким глубоким. Отпустив мою руку, ты прикоснулась ладонью к журнальному столику и стоящей на нем медной лампе. Ты уже не слушала меня, погружаясь глубоко в свои мысли.

Внезапно повернувшись ко мне, ты сказала:

– Послушай, Эбби, если ты когда-нибудь окажешься в Лос-Анджелесе, позвони мне. Мы просто обязаны хорошо повеселиться.

– Я бы хотела когда-нибудь там побывать, – ответила я, делая глоток воздуха.

– А ну-ка, дай мне свой телефон, – промолвила ты. Когда я протянула тебе свой старый раскладной телефон, ты рассмеялась. А я смотрела, как ты набираешь комбинацию цифр, будто секретный код из моего сна. – Пообещай, что этот номер телефона останется только у тебя, хорошо? Мне уже приходилось менять его дважды.

Мы встали с дивана, и, удерживая равновесие, ты коснулась моего плеча. Взглянув на меня, казалось, еще более пристально и осторожно, ты спросила:

– Эбби, помнишь, что я написала в твоем выпускном альбоме?

Я пыталась произнести: «Конечно помню. “Я все еще люблю тебя”», но эти слова не могли пробиться в сознание.

– Это действительно то, что я хотела сказать, – неразборчиво пробормотала ты. – Я надеюсь, когда-нибудь мы снова будем близки.

Еще какое-то время мы стояли там, в окружении обоев с беспорядочным цветочным орнаментом. На доли секунды это превратилось в место действия из фильма в стиле Перрена, снятого по нашему совместному с ним замыслу, с тобой в главной роли, с использованием декораций, полностью костюмированного и такого доступного для моего чувственного, медленного, полного любви анализа, прежде чем пленка раскрутилась и затрещала.

– Эбби, – послышался голос Кристи, вошедшей в комнату, – пойдем. Все закрывается.

И она увела меня в ночь.

На следующий день после встречи выпускников мы собрались на семейный ужин в честь Дня Благодарения. Снова почувствовав прилив алкоголя в крови, я плюхнулась на стул. В голове стучало так, словно там работал крошечный метроном. Сказка, случившаяся прошлой ночью, внезапно закончилась. Вместо того чтобы уютно сидеть с тобой на диванчике, я была зажата между своими родителями за старым пластиковым столом с въевшейся под металлической кромкой грязью. Вместо индейки на тарелке фирмы «Корэлль»[12] красовалась курица-гриль. Когда мой отец закончил бормотать слова благодарения, заговорила мама, как если бы она находилась перед слушателями.

– И, Господи, спасибо, что присмотрел за нашей дочерью. Мы благодарны за то, что Эбби в безопасности.

– Аминь, – пробурчал отец, начав разделывать курицу. – Ты сказала, что позвонишь, если будешь дома после полуночи. Я уверен, что ты понимаешь беспокойство своей матери, зная все обстоятельства.

– Эбби, – сказала мама. – Мы хотели бы, чтобы ты подумала о возвращении к доктору Миллеру.

– А как насчет Шелби? – немного закашлявшись, спросила я.

– А что с Шелби?

– Почему ты не беспокоишься о ней? Почему бы тебе не поблагодарить Бога за то, что он и ее хранит?

– Пожалуйста, давай не будем портить ужин.

– Боже, спасибо, что хранишь мою сестру в живых и оберегаешь ее от тюрьмы, – бросив взгляд на маму, произнесла я.

– Аминь, – прошептала мама.

Метроном в моей голове, ударяясь о нежную ткань мозга, становился все громче и болезненнее. Если бы я не двигалась и не разговаривала, не давала ему пищу, то он бы постепенно остановился. Рассматривая свой кусок курицы на тарелке, я поймала ледяной взгляд отца, наблюдавшего за мной, но, закончив ужинать, он встал из-за стола, поставил тарелку в раковину, чтобы кто-нибудь ее помыл, и удалился.

В ночь, когда Шелби ушла из дома, она заглянула ко мне в комнату. Она делала так всегда, когда я была маленькой: я лежала в постели в свете своей клубничной лампы, а она приоткрывала дверь и улыбалась мне. «Спокойной ночи, конфетка», – ласково обращалась она ко мне, и мне всегда нравилось, что ее лицо сердцевидной формы было последним, что я видела перед сном. Но в какой-то момент она перестала это делать. Как бы она меня ни любила, ее чувства остыли, когда я превратилась из маленькой девочки в подростка. И в конце концов меня перестало это волновать. Но в свою последнюю ночь дома она открыла дверь и заглянула ко мне.

– Что ты делаешь? – спросила я.

– Спокойной ночи, конфетка, – с ухмылкой на лице обратилась она ко мне.

Я прекрасно знала, что она делала. Иногда ее голос все еще звучал у меня в голове, мелодичный и саркастический, мелодия провала.

Мы никогда не были по-настоящему близки, как должны быть близки сестры. С разницей в возрасте всего в восемнадцать месяцев, мы были настолько похожи друг на друга, что люди спрашивали, не близнецы ли мы, и это раздражало нас обеих. Мы были априори несовместимы. Она была жесткой бунтаркой с любовью ко всему материальному. Я же была замкнутой и необщительной, спокойно проигрывала на соревнованиях, без эмоций могла стоять в украшениях, которые она на меня навешивала, и не кричала, когда она брала мои вещи. Когда она бесилась от злости, я замолкала, уходила в свою комнату и закрывала дверь. Это злило ее еще больше, пока она наконец не перестала возиться со мной и не нашла себе драму вне дома.

Я не простила сестре ее выбор, но, может быть, это не было ее виной. Ей всегда не хватало дисциплины и воображения, ей будто было суждено следовать закону, заложенному в ее генах: плохие парни, наркотики, гулянки. Покинув наш старый район с его заборами в сеточку и лающими собаками, она перебралась в местечко под названием Гесперия, всего в паре часов езды к северу. Не думаю, что этот новый городок был намного лучше, хотя я не была там и это никогда не входило в мои планы. В моей крови текла совсем другая история.

После ухода Шелби в доме воцарилась зловещая тишина. Какой бы сложной она ни была, по крайней мере, мои родители ее поняли. Они играли в ее игру, знали, как с ней бороться, и вполне хорошо справлялись с этим. В ту ночь, когда Шелби попыталась уйти из дома в шортах и прозрачном топе на бретелях, на заднем дворе полыхало пламя, напоминавшее костер в середине лета. Соседи ни за что не заметили бы, как мой отец выходит во двор с охапкой ее одежды в руках, а затем идет в гараж за бензобаком.