Оттого вся театральная братия частенько забывала его имя и отчество, называя его кратко: Вельмонт.

– Уходи… – почти простонала Элеонора. – Я не хочу тебя видеть.

Раиса перестала жевать, навострила ушки и замерла. Что делать, она не знала. Но что она знала точно, так это то, что свою Элеонору она в обиду никому не даст. Даже Вельмонту.

– Милая, пойми меня правильно, – начал Вельмонт и точно издалека.

Гримерка была малюсенькая и вся провоняла нафталином, гримом, сигаретным дымом, ливерной колбасой, коньяком и всеми теми женскими обидами и недовольством, что преследуют театральных примадонн на протяжении всей их до обидного короткой творческой жизни. А если сюда прибавить аромат даже вовремя убранного Раисиного лотка, то и вовсе дышать было нечем.

От двери до окна было, что называется, рукой подать. И это в прямом смысле. Но всем казалось, что Вельмонт стоит где-то на горизонте и идти ему и идти, еще долго и далеко.

Элеонора открыла форточку, задвинула стул, поправила локон страсти на голове Кармен, что смотрела на нее из зеркала, трогательно убрала Раису со стола и уложила на место рукавички, таинственно исчезнувшей в никуда, развернулась всей грудью к двери, выпрямила спину, сделала глубокий вдох и…

– Нам надо поговорить, – твердо скала она, глядя прямо в глаза директору.

Именно, директору.

Вельмонту Аркадию Борисовичу.

Тот аж вздрогнул от холода, что пронзил его до самых пят.

– Элечка… – начал было он, как Элечка резко его остановила.

– Элеонора Мстиславская, – твердо поправила она его. – И впредь, Аркадий Борисович, я попрошу Вас не забывать об этом.

На словах «Аркадий Борисович» она умышленно сделала акцент, что не осталось присутствующими незамеченным.

Седая шевелюра Вельмонта, как волна в пене, девятый вал, покачнулась, но не разлилась. Всегда элегантный, до провинциального неприличия, что называется, с иголочки, замер, как глыба из снега.

– Вас, Элеонора Эдуардовна (Эдуардовна – по паспорту), все ждут на фуршете в честь премьеры. И особенно спонсоры. Им есть что Вам сказать. И я думаю, только хорошее. От моего имени самые теплые и сердечные поздравления. Вы, как всегда, были неотразимы своей гениальной игрой на сцене нашего театра.

И, как волшебник, иллюзионист, затейник, Вельмонт извлек из внутреннего кармана смокинга, как из шляпы зайца, плюшевую коробочку ярко-красного цвета.

– Это тебе, Эля…

«Красавчик», – подумала Раиса.

«Прощальный презент», – заподозрила Элеонора.

Ему было всего за шестьдесят. Ей – уже за сорок. Он в вечном возрасте Отелло. Она уже никогда не будет Дездемоной. Всё всегда сложно. А уж если мы говорим о театре, то абсурдно, смешно, наигранно и неисправимо.

Найти в театре логику, а уж тем более истину, невозможно изначально. В самом понятии «театр» всё это отсутствует в сути своей.

Накануне состоялась премьера «Кармен». И не подумайте, что оперы. Не так всё просто, господа. Не так всё просто. Провинция кишит гениями. Да такими, что столицам и не снились. Кулибины неформального искусства!

Сценарий «Кармен» набросал местный художник слова и владелец оружейного охотничьего магазина «Зайчишка» Петро Никитич Брынза по прозвищу Покусанный. Его когда-то, на заре становления его поэтической личности, укусил волк. Схватка, говорят, была равная, оттого и уважение к нему впоследствии было неподдельным и искренним. Приближенные к его телу близкие товарищи даже поговаривают о шраме, на коем видны следы зубов славного хищника. А таким у нас в провинции не шутят.

Природу знал. Жизнь любил во всех ее проявлениях. От чего паскудством не страдал, но и мигренью от ее отсутствия – тоже. Любил охотиться, делать чучела из жертв и торговать смертью, то бишь пулями и всем таким прочим .Что, впрочем, не мешало ему иметь тонкую душевную организацию и толстую (я бы сказала, твердую) репутацию поэта-лирика.

Насытившись, в прямом смысле, кровью природы, наш поэт решил обуздать олимп театрального искусства. Я бы сказала, взнуздать его.

А что?..

Плох тот охотник, что не хочет стать Хосе.

И вот тут ему на помощь пришел друг – главреж единственного Большого драматического театра имени Гоголя маленького и доселе тихого городка Епифан Иванович Житько.

Совершенно справедливо замечено.

Епифан Житько, что и Петро Брынза, как ни мучила их жизнь подозрениями, были одного поля ягодами, только росли и зрели на разных грядках. Но одного из них волею судеб после армии закинуло на подмостки святилища Мельпомены (столичный институт искусств, факультет режиссуры) по протеже отца, первой скрипки этого же театра. А другого волею шапочного знакомства подбросило к первому в баню накануне празднования Нового года.

А дальше – дело техники.

Покусанный в хитоне из простыни, стоя на краю водопада, что ниспадал в глубокий бассейн, читал самозабвенно свои вирши. Голые гетеры, что амфоры, украшали его рифмы и облезлые мраморные стены бани железнодорожников. А молодой главреж всё это впитывал, впитывал, как губка, и балдел от идеи, только что посетившей его одухотворенную коньяком голову.

Этому городку не хватает креатива!

Новаторства!

Новых имен!

Новой нетрадиционной трактовки!

Новых форм!

Нового художественного стиля!

И неплохо бы, если бы этот Гамлет за всё это заплатил!!!

Сказано!

Сделано!

И вот уже афиши по всему городу.

И вот уже Покусанный – великий поэт и прозаик.

И вот уже с подмостков слышна лексика, не знающая границ и пропорций.

И вот уже ожидания опережают терпение.

И вот уже грядут перемены, и не только в творчестве театра.

И если кто то скажет, что вот уже рушатся устои и традиции, то я скажу…

Ничего не рушится!

Обновляется!

Обостряется!

Обрастает!

Взрослеет!

Молодеет!

Мудреет!

И наконец таки углубляется!

И, что точно не обман, в народ, самый что ни на есть!!!

Ничто не проходит задаром и бесплатно. И особенно меценатство и спонсорство. Я сейчас про наши глубинки и провинции. И это несмотря на то, что широтой души своей они куда необъятнее и честнее. Оттого и корысть их настолько обнажённее и наивнее, что наказанию не подлежит вовсе.

Судите сами.

Великий наш поэт Брынза-Покусанный, он же и самобытный прозаик-песенник, – человек далеко не бедный, к тому же творческий. А значит, и не одинокий совсем.

Понимаете, к чему клоню?

Вот-вот…

И как только на горизонте нарисовались яркие перспективы неоднозначного спектакля новой театральной фармации, так на пороге ожившего храма Мельпомены нарисовалась худосочная фигурка Беллы – дамы сердца и всего остального, что принадлежало гению слова Покусанному, хоть и отвергалось всеми примами, шторами и занавесками, оркестровой ямой и буфетом, партером и балконами самого театра.

Короче…

Как бы мягко и тактично мы ни подползали к сути вопроса, суть одна.

– Как ты мог? Как ты мог отдать на поругание этим вандалам святые стены театра? – причитала Элеонора, теребя во вспотевшей ладошке пыльное боа, от чего хотелось просто расчихаться на всё и на всех. – Как ты мог? Как ты мог продать эту роль этой безликой курице с улицы? Она три слова подряд не в состоянии запомнить. Не то чтобы удержать зал в оцепенении час целый.

Вот тут Элеонора была не права.

Если Белла и страдала плохой памятью, то этот казус природы был полностью замещен самой же природой на красивую фигурку. Что, согласитесь, более чем равноценный обмен, тем более на сцене.

– Она… Она… – Элеонора начинала захлебываться от обиды, жалости к себе и от беспомощности Вельмонта. – Она дура!

И это тоже было правдой, но никак уже не могло отразиться на решении главрежа и директора театра иметь ее в главной роли. В одноимённой поэтической театральной конструкции под названием «Кармен». Так желал тот, кто платил за это зрелище.