– Окей, преподобный, на таких условиях мы постараемся. Правда, Будка?

– А? Да-да, конечно.

Батюшка, слегка что-то жуя, перекрестил их и протянул ручку. Волочай привычно приложился, а Будимир – завис самым носом у морщинистой, костлявой, ухабистой (такой мёртвой) руки – и целовать не стал. Пробормотав что-то неясное, он кубарем сошёл по ступенькам – на свежий воздух.

– А иконки-то зачётные, с-ка. За них, думаю, нормально так башляют, – сказал Волочай.

– Что – по-твоему, лучше, чем наш Тихон Калужский?

– Ну ты сравнил – такой эксклюзив и зачуханный Тихон Калужский! А круто я его раскрутил, а? Бабос пополам, да ещё свой прайс рисуем.

– Чего?

– Ты ж только что на переговорах был, не?

Небо проступало светлыми тучами (топлёное молоко), пихты изгибались на ветру, воздух был весенний до издевательства. Волочай с Будимиром шли по дворику – расцветающему и наполняющемуся щебетом. Казалось, всмотрись хорошенько – и увидишь лето: но что-то не то: что-то как-то не так с этим летом.

– Как умер твой отец? – спросил Будимир вдруг.

– Авария. Я совсем шкет ещё был, – буднично ответил Волочай, перебирая что-то в кармане. – Потом вместе с маман по монастырям гоняли – она себе мужика среди трудников искала: других же мест нет, да?

– А. Ты рассказывал. Это когда ты дрочил в коровнике и смотрел на купола, да?

– Агась. – Волочай провёл пальцем у носа. – Там у настоятеля ещё был огромный страус. Я у него спрашиваю: «Дядь, а страус вам зафига?» А он мне на голубом глазу: «Ну, красивая птица, блогородная», хах!

Они встали у корпуса, отжатого МВДшниками (в целях просвещения). Пахло зелено и весело – как на покосе.

– Не понимаю, что ты в церкви забыл, – пробормотал Будимир.

– Ну я ж хочу на «Бентли» покататься. Будешь?

Волочай протянул под завязку набитый косяк с усиком на конце – Будимир накрыл его всем телом и хищно озирнулся:

– Ты сдурел, Чайка? Прямо в монастыре?

– Я ващет беспалевные точки знаю. Ты чё сёдня? Бухал, что ли?

Вдали прошёл кто-то (нет – показалось) – Будимир зашептал:

– Ты где это взял?

Волочай повёл лицом удивлённо:

– Не знаю, на чём ты сейчас торчишь, Будка, но эта шняга тебе точно остатки мозга выжгла. – Он сунул руку в карман и достал зажигалку. – Трава – друг человека. Всяко лучше, чем святую воду бухать.

Будимир отвернулся и взялся за затылок (правой рукой). Волочай провёл небрежным взглядом по сторонам:

– Ну так чё?

– Не. Я в центр сейчас. С Сидом видеться буду.

– Это который программист?

– Это который рэпер.

– А, понял.

И что-то снова тигриное в его расплывшемся взгляде…

– Ты поспрошаешь народ? – сказал Будимир.

– Про чё? – Волочай выразительно не расслышал. – А-а-а! Про иконы-то? Ну конечно! Как же я мог? Хах!

– Ладно, бывай.

Они обнялись по-братански – и Будимир сутуло пошёл к ворота́м (во рту сидела какая-то гадина (забыл зубы почистить) и тошнота наползала).

Едва он вышел из монастыря, прямо перед его носом остановилась маршрутка – дрожа, подножкой поводя и приглашая, – и тут же отъехала, дымясь. Будимир показал ей средний палец и угрюмо потопал по бордовой обочине (всё равно минут двадцать до станции идти).

                       МШ

                    Я был так смешон и горек, что всем

                    старушкам, что на меня смотрели,

                    давали нюхать капли и хлороформ.

                        Вен. Ерофеев. Василий

                        Розанов глазами эксцентрика

Каждый раз после разговора с Волочаем Будимир чувствовал похмельную тяжесть: он слабо помнил, откуда взялся Волочай (казалось, он был всегда), но приблизительно тысячу раз он с ним порывал – и столько же раз передумывал (и всякий раз – одна и та же встреча, одни и те же слова).

Будимир шёл. Налево, направо – жёлто-поле, раздетые берёзы, линии электропередач, далёкая стройка и – вдруг – кусок забора вникуда. На нём жирная надпись:

                   ЭТО НАВСЕГДА

Ёжась, Будимир, наставил воротник (какой-то звон в голове), плюнул и пошёл дальше по этому унылому пейзажу. Перспектива трассы напоминала об автостопе, – но это точно такой же обман.

Мысли ворочались балаганом: какой-то шансон, что-то про отца, спросить Сида про иконы, в «Ионотеке» у него концерт, дома опять засрали раковину, у Авроры невероятные ключицы… Как стукнутый – он достал телефон и набрал её (всё равно идёт) – «абонент сейчас разговаривает». И ещё набрал – «абонент не хочет с вами разговаривать». С мыслью, что это какой-то идиотизм, сунул телефон подальше в карман.

Тут же – потянулась диско-мелодия.

– Звонил? – (Она звучала тем ненастоящим голосом, каким объявляют станции в электричке.)

– Д-да… – Он уже семьдесят раз об этом пожалел. – Я хотел спросить… – Мимо прогремел КАМаз. – Я спросить хотел – ты на концерт не хочешь сегодня?

Аврора помолчала выразительно и раздражённо прокашляла:

– Кх-кхм! Я же болею.

– А. Точно. Прости.

Он поскорее повесил трубку. Как тупо. Как тупо! (И дальше только тупее – хоть в Перу уезжай, хоть в Зимбабве.) Пиная какой-то камешек и пытаясь не выблевать жизнь, Будимир всё-таки дошёл до вокзалишка: он походил на игрушечный кораблик для ванной, брошенный в пустыне.

Поднявшись на перрон, Будимир оказался в компании зябнущих пенсионеров (в Питере не редкость спутать академика с бомжом) – всё скулило каким-то смутным дежавю… Перебивая тоскливую мысль – подъехала скрипучая электричка. Будимир потянулся к ней вместе с остальными.

– Носки, носки! Бабушкины носки!

Дверь грохнула, он прошёл пару шагов и уселся: мужик рядом подпивал «Охоту крепкую», напротив – симпатичная, но какая-то лисья девушка в широкополой мужской шляпе (с розовым бантиком) читает газету. В окне всё было серое – серое, как горельефы под дождём; свет пробивался через безнадёжно грязное окно, взгляды у людей – как будто в катышках со сна. Будимира что-то раздирало снутри и снаружи.

Чуть не задыхаясь – раскрыл Гегеля: «Оно есть для себя эта атараксия мышления о самом себе, неизменная и подлинная достоверность себя самого…»

Будимир захлопнул книжку и нашарил плеер с недослушанной песней:

                Я не фашист, не патриот,

               Я люблю баб и люблю мужиков.

               Не, я серьёзно – не, я стебусь,

            Я, блин, не я, но вообще-то, блин, я.

             Чё есть ничё, а ничё, блин, ништяк,

              Метамодерн – всё разрулит ваще.

           Жизнь есть песок, смерть уже вокруг нас,

              Если повтор – спасибо браток!

             Если, блин, всё – ну и ладно, ничё.

               Я бы и сдох, – но давайте потом.

В голове всё что-то звенело (не колокол, не сирена, не самолёт). Мимо прошёл парень, раскладывая брелоки (глухонемой продавец). Будимир встал и открыл форточку – воздуха больше не стало.

               Всё есть Бог, значит, я – тоже Бог:

               Я люблю есть огурцы с молоком,

               Курю сигареты обратным концом,

                Метамодерн – всё есть любовь.

            А любовь вам не брак, не ебля, не суета.

                Впрочем, и это – ну так, иногда.

                  Есть наркота, есть даже ЗОЖ,

              Есть и алкашка – убивайся, чем хошь.

Тошнота не девалась, горло раздирала судорога, гул нарастал. Будимир выдернул наушники и отправился на прогулку в последний вагон (надеясь на туалет).

                     МШШ