По-своему уразумел слёзы хозяйки Степан. Остановил коней, слез с облучка, снял шапку с главы
и обратился к Дуняше с такой речью:
– Дозвольте, матушка, слово молвить?
Дуняша удивилась, но, понеже зрил Степан без дерзости и блажнья, позволила.
– Нетути у меня сил зрить, яко Вы, матушка, убиваетесь, слезами горючими умываетесь. Велите сдеять мне што. Любой грех за Вас на свою душу возьму.
– Што ты! Бог с тобой! – испужалась Дуняша, – Ишь, што удумал! Ты это брось!
Эх, давно надо было, сразу после Лушки, отправить куда подале и Степана, а то доведёт он со своей любовью да тщанием до греха. Да жалко его было. Нету его вины в его чувствованиях. И спросила Дуняша напрямик:
– Ты лучше скажи мне, Степан, яко ты свою судьбу дале понимаешь?
– Служить Вам, матушка, верой и правдой!
– Енто-то понятно! А вот есть ли у тебя каки мечтания? Чем тебе любо на покое заниматься?
Задумался Степан, а потом, помявшись, рёк:
– Любо мне, матушка, сбрую конску размалёвывать, всяки разны узоры на ей выводить.
Ничего не ответила на то Дуняша, лишь главой кивнула и велела ехать домой, а про себя подумала – конска сбруя ведь тоже из кожи деется, надо будет об ентом Кондратию Саввовичу подсказать.
А воротяся в город, пристроила Степана в саму ладну кожевенну мастерскую. Себе же в конюхи взяла, испросив совета у тятеньки Саввы Игнатьевича и маменьки Арины Микулишны, людину в летах, семейного, сноровистого и степенного, с коим за ворота без студа и опаски можно выйти.
Эх, чужую судьбу то быстро разрешила, а вот со своей никак не получалось управиться. Ох, сколько дум Дуняша за енто время передумала, ох, сколько! То от беспроторицы чуть ли не челом в стенку билася, то унынию поддавалася. Но придумала-таки яко ей дале жить, на што уповати. Дитё ей надо родить, вот што! В родной кровинушке раствориться, туда любовь свою нерастраченну направити, коли мужу она не надобна. Только для ентова Кондратий Саввович должон под бочком быть. Так и этак прикидывала Дуняша, яко же ей с супружником свидеться? А тута он сам пожаловал!
Кондратий Саввович, уж, и не ведал, какой приём его ожидает в родном дому – то ли кочергой по череслам, то ли колотушкой по главе. А когда узрел, яко заблестели очи Дуняши, яко багрец раскрасил её ланиты, яко она то с блазнью зыркает на него, то сладкий кусок в тарелку ему подкладывает, то медовой чарочкой привечает, расправил плечи-то, гордо главу вскинул: ну-ну, жёнушка, чем ещё муженька зарадеешь?
А Дуняша меж тем металася душой – яко и любовь свою супружнику показать, и достоинство своё не уронить. Только когда уселась за клавикорд59 поняла, яко и себя соблюсти, и любовь свою донесть. И полился из самого сердца Дуняши её чистый, высокий голос:
Вам не понять моей печали,
Когда растерзаны тоской,
Надолго вдаль не провожали
Того, кто властвует душой.
Вам не понять, Вам не понять,
Вам не понять моей печали.
Вам не понять моей печали,
Когда в очах Вам дорогих
Холодности Вы не читали,
Презренья не видали в них.
Вам не понять, Вам не понять,
Вам не понять моей печали.
Вам не понять моей печали,
Когда Вы ревности вулкан
В своей груди не ощущали,
И не тревожил Вас обман.
Вам не понять, Вам не понять,
Вам не понять моей печали…
А в постели Дуняша заробела. Кондратий Саввович за всё время ни едного слова ей не сказал. И сейчас, яко лёг в кровать, уставился в потолок и молчит. Ни едного шажочка в Дуняшину сторону не сдеял. А у неё в главе да на сердце только и билося – с кем супружник енти два месяца любился-миловался? Ведати с кем…
А ни с кем Кондратий Саввович и не миловался. Един, яко бобыль60 какой в хладну постельку укладывался. А чуть смежит вежды, пред ним Дуняша – грозно брови хмурит, чёрны очи смагой горят, искры в разны стороны разбрасывают. От горшка два вершка, а вот, подишь ты, словно царевна кака, вот-вот ножкой топнет.
На заре проснёшься – тут Фиска губы дует, обижается. А очи-то багряные, ночной слезой затуманенные. А тут ещё нянька, Матрёна Поликарповна, взялась учить взрослого детину уму-разуму. Ужо он на неё и серчал, и бычился, и деял позу, што не слышит ничего, а она по слухам61 цельный день пилой вжик-вжик, вжик-вжик. И допилила. Собрался с духом Кондратий Саввович и объяснился с Анфисой Григорьевной. Так, мол, и так – прошла любовь, не держи за то зла, отпусти, я ни тебя, ни деток вовек не забуду. Победовали вместе да и разошлися.
Купил Кондратий Саввович Анфисе Григорьевне с детками справный дом в соседней губернии, достойное содержание назначил и перевёз семейство на новое место. С ними и нянушка отправилась. Без принуждения, по доброй воле. Кондратий Саввович уговаривал её с ним остаться, жить в его дому на полном довольствии, хошь здеся, на фабрике, хошь в городе, но Матрёна Поликарповна отказалась: «Я, батюшка, не привычная в приживалках-то прохлаждаться. Яко понадоблюсь Вам для деток малых – сразу кличьте, а теперича я здеся нужнее!» Анфиса не возражала, в последнее время меж ею и нянюшкой мир да лад был. Матрёна Поликарповна в Анфисе Григорьевне хозяйку признала, а та на неё за прошлое зла не держала.
Тако в хлопотах прошли два месяца Кондратия Саввовича, а там и повод образовался в городском дому нарисоваться – именины законной супружницы Дуняши. Почалися оне справно, а потом што-то разладилось. Лежит млада жена в постели колода-колодой, очи в потолок вперила. А где ж обещанное – «восторг любви нас ждёт с тобою», «тебя я лаской огневою и обожгу и утомлю»62? Эх, Дуняша-Дуняша! Кажется, и заснула ужо. Крякнул с досады Кондратий Саввович да на бок и завалился – к лесу передом, к Дуняше задом.
И только было задремал, яко легла на его плечи горячая девичья ладошка. А это Дуняша решила, что заснул мил-друг, можно беспрепятственно приласкать, приголубить. Нежно проводит Дуняша пальчиками по бугрящейся мышцами спине, по сильным мужниным рукам, и тает её плоть, яко Снегурочка под вешним солнышком, право слово. Эх, кабы подхватили те руки Дуняшу, да крепко-крепко сжали в объятиях – совсем бы растаяла…
А оне взяли да и подхватили, вознесли Дуняшу на мужнину плоть, крепко-крепко к груди прижали. И тако ладно Дуняша к Кондратию Саввовичу припала, что кажный его бугорок нашёл свою ложбиночку на её плоти. Дуняша запустила персты в мужнины власа и почала покрывать своими сахарными устами его очи, чело, ланиты. А когда его ключик гладко вошёл в её замочну скважину, их уста тоже соединились. И совсем то было не студно, а оченно даже горячо и сладко! Ох, яко сладко было!
59 – клавишный струнный ударно-зажимной музыкальный инструмент, один из предшественников современного фортепиано. Время его изобретения неизвестно. Впервые название клавикорд упоминается в документах 1396 года, а самый старый сохранившийся инструмент был создан в 1543 году Домеником Пизанским и находится сейчас в Лейпцигском музее музыкальных инструментов.
60 – слово бобыль дошло до наших дней неизменным и равнозначно оно слову вдовец. Со временем бобыль стало означать ещё и просто одинокого человека, холостяка, человека без семьи, бездомного, крестьянина, не имеющего своей земли. Слово бобыль возникло из слияния двух слов – Бог и был. При быстром произношении этих двух слов – Бог был, звук г теряется, и получается бобыл или, несколько мягче, бобыль.
