Дуняша проснулась ни свет, ни заря. Лежала с закрытыми очами и думу думала. Ту же, что и когда засыпала – яко же мне дале жить то? Так же как и вечером, ничего на ум не шло. Очень хотелося забедовать кому-нибудь в жилетку али совет у кого спросить, чтоб научил уму-разуму, да не у кого. Тётушка на богомолье ужо какой месяц. Да и вернётся ли – Бог весть. Тятеньке Савве Игнатьевичу и маменьке Арине Микулишне жаловаться на сына несподручно.

Думала-думала Дуняша, так и этак прикидывала, ничего не удумала и, деять нечего, поднялась с дивана. Не успела едного шагу от него отойти, яко дверь отворилася, раздались грузные шаги, и в гостиную вошла небольшого росточка пожилая женщина. Вошла, поклонилась и сказала:

– Матушка, Евдокия Лукинишна, самовар поспел ужо, хлеб на столе. Извольте откушать, чем Бог послал.

– Мне бы умыться со сна то, – ответила Дуняша.

– А пойдёмте, я Вас провожу, матушка!

И повела Дуняшу в сени. Пока шли, Дуняша искосу разглядывала провожатую – уж, не она ли та добрая душа, што укрыла вечером Дуняшу? Может, станется, она ещё в чём помочь сможет?

– Тебя яко звать-величать, добрая женщина? – спросила Дуняша, усевшись за стол, на который Бог послал: каравай ржаного хлеба только из печи, пшённую кашу с мясом, заправленную сливочным маслом, тарелку с горкой блинов с пылу-жару, вяленую рыбку, пареную репу, маринованные грибочки, узвар из сухих фруктов и ягод с медом, крынку молока, хмельной квас, а на сладкое – густой и плотный кисель.

– Матреной Поликарповной меня кличут.

– Может, присядешь за стол, Матрёна Поликарповна? Такой пир горой мне едной не одолеть. Потрапезничаем вместе. Кондратий Саввович ужо по делам чуть свет хлопочет?

– Благодарствуйте, матушка! Не откажусь, – не стала чиниться Матрёна Поликарповна, – А Кондратий Саввович завсегда в красильню до зари отправляется.

Оченно Дуняше хотелося разведати у старой женщины про житьё-бытьё в дому мужа, да несподручно было у невесть кого выспрашивать, а потому спросила напрямик:

– А ты какого званья будешь, Матрёна Поликарповна?

– Нянька я. Ещё со младенчества Кондратия Саввовича в дому Саввы Игнатьевича и Арины Микулишны обретаюся. А теперича вот самому Кондратию Саввовичу пригодилася.

– Енто на каком же поприще?

– Так нянькой и состою.

Застыла Дуняша, не донеся краюху хлеба до рта:

– Да разве… Да разве в дому Кондратия Саввовича детишки имеются? Чьи же оне будут?

– Тако его же, сердешного, и будут! Ажно четыре, мал мала меньше.

– Че-еты-ыре-е? – протянула Дуняша, пытаясь собрать разум до кучи, понеже до ентова никто ей про детишек мужа речи не вёл, – Не ведала я, что вдовый он.

– Господь с Вами, матушка! Жива их матерь! Младшенькую, Софьюшку, три месяца яко родила.

У Дуняши тако ум за разум и заскочил. Люди добрые, да што ж это деется?!? Три месяца!!! Енто значится, што, когда оне с Кондратием Саввовичем на свадебном пиру молодыми восседали, полюбовница родами маялась?!? А когда он сватов к ней, Дуняше, засылал, зрел ужо, што четвёртого она под сердцем носит?!? Да што же он за изверг такой гарипский?!? Она, Дуняша, любовь да ласку мужнину ищет, а тута днесь со смагой почтения не дождёшься, кои положены уложением Божьим мужа к жене! Она, супружница законная, значится, в дому по нём кручинится една-единёшенька, а он тута с семьёй нежится?!? А яко же его родители, Савва Игнатьевич да Арина Микулишна, неужто не о чём не ведали? Яко же оне зазор этакий допустили? Чем пред Богом и ними она, Дуняша, виновна?

– Яко же так, нянюшка? Разве можно так-то? Разве дозволено при едной супружнице к другой свататься? Студ-то какой пред людьми!

– Э-э-э, матушка! Гнева Божьего не побоялись, што ужо на людей оглядываться! Не венчаны оне. Не дали свово благословления ни родители Кондратия Саввовича, ни Фискины родители.

– Да яко же так? А когда детки народилися, неужто родители не смирилися? Неужто не захотели с внучками понянькаться? Чем пред ними детки-то виновны?

– Детки – ангелы Божьи, только вот зачаты от страстей бесовских, в беззаконии, в строптивости, в зазоре. С Кондратия Саввовича да с Фиски спрос. Особенно с Фиски. Волю родительскую ослушалась, свою девичью честь не соблюла. А мужик он, что ж, кобель и есть кобель. А кобель, яко известно, не вскочит, коли сучка не захочет.

– Так-то оно так, Матрёна Поликарповна, да только раз уж тако вышло, раз ужо така неземная любовь меж ними приключилася…

– Да кака така любовь! – перебила Дуняшу старая нянька, – Может и была когда любовь, да только вся вышла, нетути её, докука една. Родители-то в корень зрили. Ежели бы смирились пред родительской волей, перемогли беса, взбаламутившего плоть, зришь, оба бы днесь были счастливы.

– Всё равно! – заупрямилась Дуняша, – Не по-людски, не по-Божески с детками-то так!

Позрила Матрёна Поликарповна на светлый чистый лик Дуняши, на её праведные очи, слезой затуманенные, да и сказала, крякнув:

– Пошто, матушка, сварити старшим? Не хорошо енто, не по уложению! А дозвольте старой няньке сказочку Вам едну речь? Жил да был в дальнем лесу гордый Сокол. И полюбил тот Сокол красну Орлицу. И так меж ними всё было складно да гладко, што дело шло к свадебке. Да на беду появился в том лесу Ястреб. И летал он выше, и перьев было богаче, чем у Сокола. Переметнулась к нему Орлица. Да ещё и ославила Сокола, поглумилася над ним. Гордый был Сокол, но не стал мстить бывшей возлюбленной. Улетел в другой лес, а сердце его поросло коростой обиды. Долго ли коротко, но сосватали родители Соколу нежну Голубку. Не сразу, но полюбил свою суженую Сокол. За нрав её кроткий, за сердце доброе, за терпение да ласку. За то, што сына ему родила – ясна Кречета⁵⁸. Долго ли коротко, вырос Кречет и полюбил красну Подорлицу. И так меж ними всё было складно да гладко, што решили молодые к родителям за благословлением на брак кинуться. Только яко узрели родные из какой семьи те вышли, дали полный своим чадам отлуп. Не желали родниться. Ястребу зависть глаза застила – ведь повыше теперича летали Сокол с Кречетом, да и перьев было побогаче. Злоба раздирала душу Орлицы, понеже прогадала она, ох, прогадала, с замужеством-то. Стародавняя обида всколыхнулась в сердце Сокола, а у Голубки ревность проснулась. Не стали старшие объясняться с младыми – нету вам нашего родительского благословления и точка. Не смирились Кречет с Подорлицей, не послушались родителей, улетели подале, свили гнездо, деток народили. Только вылупились у них не соколята и не орлята, не голубки, не ястребки, а так, неизвестной породы птенчики. Так и чья в том вина? У каждого грешного, матушка, своя правда имеется. На такой случай Бог и дал Заветы и уложения, штобы им следовать яко за путеводной звездой во мраке к свету. Так-то!

Задумалась Дуняша. Мыслей много бродило, но не одной путной.

– А што же мне-то деять, Матрёна Поликарповна? Присоветуй!

– А што положено Вам, матушка, Божьим уложением, яко законной пред ним и людьми супружницей, так и соответствуйте. На выю мужу пилу не точите, но и себя не роняйте. Коли любите Кондратия Саввовича, так и не скрывайте того. Зришь, и его сердечко на любовь да ласку откликнется. А с Фиской и детишками ихними пусть сами разбираются. Их зазор – ихнее и тщание.

⁵⁸ – вид хищной птицы из семейства соколиных

11

Вот уж кого не ожидала узрети на своих именинах Дуняша, так енто супружника свово, Кондратия Саввовича. За те два месяца, что прошли с поездки Дуняши на красильню, окончившейся сердешной раной и непониманием, он в городском дому носу не казал. Дуняша понимала, што рассердила мужа, и тем, што колготу учинила, и тем, што сбежала домой без позволения, без разговора по душам, яко положено меж супругами…

Всю обратну дорогу бедовала Дуняша. Тако всех жалко было, тако жалко! И не только деток. Но и Савву Игнатьевича, и Арину Микулишну, и Кондратия Саввовича, и даже Фиску. Не было бы деток – вымела бы её поганой метлой Дуняша, яко Лушку, да и дело с концом. А тута… И катилась горюча слеза из Дуняшиных очей чрез ланиты, бо себя то было больше всех жальче.