========== Дневник ==========

Запись первая.

Моё имя Джонатан Филипп Эванс, тридцать два года, Вудторп, юг Йорка, Великобритания. Никогда не вёл дневники до этого, но по совету докторов мне желательно завести журнал, где буду должен «делиться мыслями о проблеме и её симптомах». Первое и последнее, что хочу сказать здесь: я не умалишённый, со мной всё в порядке, я просто хочу нормально поспать.

Дневник Джонатана Эванса, 18 сентября 1925-го, запись вторая.

Уильям Бейкер — коллега доктора Джорджа — тоже настоял на подобном методе лечения. Теперь я обязан вести подобные записи и отсчитываться об их регулярности, а также всё время приписывать то, кому принадлежит этот дневник и какой сейчас день — они оба грешат на расстройство личности или поздние повреждения головного мозга. Допустим. Серьёзно, допустим — смысл было к ним обращаться, если я не буду следовать советам? Так что… Так что продолжу завтра выполнять требования всезнающих лекарей — уже вечер, за окном даже кебов не слышно. Дали бы какую-то пилюлю да всё, но нет…

Дневник Джонатана Эванса, 19 сентября 1925-го, запись третья.

Всё началось с кошмаров. Нет. Всё началось с моего увлечения опиумом. Тоже нет! Всё началось… Чёртова бумага!.. Я… Война… Всё началось с Великой Войны. Вернувшись с ранением в голову — осколки снаряда прошили череп — я переосмыслил своё отношение к войнам. Вначале я считал это своим счастливым шансом — возможность быть свободным от правил, от тихой жизни, мнений и предрассудков. Глупо будет врать самому себе и не признавать, что поначалу это было действительно так: я замечательно спал, у меня был зверский аппетит, моё либидо всё время находилось на высоком уровне — я жил ровно до той поры, пока мне чуть не довелось умереть. Там, в полевом госпитале, наблюдая за десятками тяжёлых ранений, за проказами, за гнойными язвами, открывающимися в свежих ранах, за жалкими попытками полевых врачей исправить то, что стало с лицами моих сограждан я понял, сколько ошибок сделал и сколько боли принёс другим — на моём счету было больше двадцати вражеских солдат, двадцать трупов и неизвестное количество калек, что всего-то год назад были обычными заграничными гостями. Вернувшись на территорию Англии, я избавился от своих боевых наград и тут же начал пропадать в пабах, как и многие мои сослуживцы со здравым разумом. У меня не было родственников, так что я…

Дневник Джона Эванса, 19 сентября 1925-го, запись четвёртая.

Снова приходил Уильям — сообщил, что он и Джордж будут заняты на севро-западе города из-за вспышки гриппа, так что проведывать меня будет некому. Ну и бес с ними — их технику лечения явно следовало назвать «экономией на лекарствах», а не «попытками выяснить, что со мной творится». Итак, как я писал, моим частым удовольствием стала выпивка — джин, виски, ром, бурбон — всё, что мог себе позволить в разные времена своей жизни, но, в основном, это был джин. Когда голова начала трещать слишком часто и продолжительно, я перешёл на опиум. Поначалу — в качестве успокоительного и лекарства от головной боли, но затем — и в альтернативу алкоголю.

В этих опиумных и алкогольных иллюзиях мне раз за разом виделись кошмары о том, что я, будучи каким-то юным солдатиком, умираю от своих же рук — того меня, что воевал в битве за Сомму, прозванный с боевыми товарищами «армией Китченера». Просыпался я в холодном поту от таких снов, но даже и предположить не мог, что они были лишь цветочками… Боже, как же хочется спать… И они ещё называют эту войну «Великой» — какая напыщенность.

Дневник Джона Эванса, 20 сентября, запись пятая.

Я не могу так! Чёртовы сны! Святая Дева Мария, я проспал всего два часа, но они длились целую вечность! Они ещё говорят, что я сбредил — я знаю, что я вижу! Я вижу его! Мой осколок в черепе, а не в глазу, мозгоправы продажные!

Боже… Нужно выпить.

За окном — час тридцать после полуночи. Темно… Очень темно. Половина бутылки уже кончилась, но, наверное, большинство я влил в себя залпом. Хотел дописать всё это утром — перед походом в полицейский участок, но что-то мне подсказывает, что лучше сделать это сейчас. «Звёздная пыль» — впервые услышав это название, я подумал, что за ним скрывается второсортный кокаин или какая-нибудь настойка лауданума — ей, как я слышал, баловалась зажиточная жена сквайра. Но нет — это было какое-то странное, до боли необычное вещество в виде бледно-жёлтого порошка, что было необходимо растворять в алкоголе. Предложенное мне Чарльзом Лонгом — мальчишкой из паба «Седьмое небо» — оно дарило настоящее забвение. Иногда у меня появлялось ощущение, что я отправлялся куда-то далеко-далеко с грязного стула и облёванной барной стойки к самим звёздам, наблюдал медленно текущие апокалиптические процессы, по итогу разрушавшие целые миры, беседовал со скрытыми за туманностями богами или их интеллектуальными проекциями. Неописуемое, почти нечеловеческое блаженство, в каком я пребывал месяцами — вечер за вечером, утро за утром — уже не мог заменить мне простой алкоголь. Эффект от этого лекарственного препарата действовал куда дольше, чем от опиума, а стоимость была почти такая же — дешевле бутылки джина, так что… Уже рассвело? Как так? Я же? Не спал ведь, верно? Нужно к следователю.

Дневник Джона Эванса, 21 сентября, запись пя… шестая.

Кошмар начался спустя два с половиной месяца — вместе со смертью Чарльза, о которой я только что давал показания. Рядовой вечер рядового осеннего денька, рядовые люди, рядовые напитки — всё самое обычное, не вызывающее никаких подозрений. Мальчишка, как и всегда, носился с кружками, увиливая от толстых пьяных туш мужиков, что отказались воевать по «морально-этическим» причинам, а потом, после того, как перед трибуналом катали сопли по полу, называли себя патриотами, выставляя свою антинемецкую пропаганду, как подвиг. «Однажды немец — всегда немец! Помни: каждый трудоустроенный немец — это безработный британец! Любой купленный немецкий товар — это не проданный британский товар!» — не знаю, как остальным, но мне от вида этих плакатов всегда блевать хотелось. «Каждый немецкий товар», — кто бы знал, что пройдёт всего четыре года, и этот немецкий товар вновь станет самым обыденным, верно? Лицемеры. Я был в плохом настроении тогда — у Лонга не было при себе лекарства, так что он просил подождать, а мои кулаки всё больше и больше чесались на то, чтобы набить одному усатому выскочке его «патриотическую» рожу и, заодно, заткнуть его рупор пафосных речей. Однако всё это было неважно, ведь через секунду я уви…

Не может быть! Снова он! Я не сплю! Я не спал! Я, Джонатан Филипп Эванс, 32 года, бывший военный, пишу этот текст — я не!.. Чёрт! Чёртова стена!

Дневник Джона Эванса, запись седьмая.

Я увидел его в тот день — странную фигуру, стоящую подле Чарльза. Очень костлявый, худой, как сама смерть, лысый старик, чья кожа настолько сильно обтягивала череп, что я мог различить даже контуры его зубов на щеках. О, он был очень высок — я не понимал, как человек с таким ростом смог зайти в паб, но не это меня пугало. Казалось бы, чего я — бывший солдат — могу найти пугающего в старике? Однако в тех глазах, в том тёмно-зелёном круге его зрачка и чёрном, клянусь, белке было что-то настолько животрепещущее, настолько нечеловечески сильное…

Я был полностью подвластен виски в тот вечер — да, но за всю свою жизнь я не видел яснее и отчётливее, чем в те секунды: он направил на мальчика свою руку с длинными, обломанными где-попало ногтями и открыл рот. Поначалу я не слышал абсолютно ничего — он просто стоял, словно статуя, словно фигура картины Эдварда Мунка, но во многие разы мрачнее, а потом начал раздаваться этот писк.