Таким образом, А. Григорьев поступает двояко: и следует традиции, и отступает от нее. Поэтому глубоко личные, интимные настроения сочетаются у него с религиозными переживаниями глубоко верующей личности. Отсюда – ситуация, близкая к оксюморонной.
Итак, прежде всего подчеркнем глубокий автобиографизм цикла. Исповедальность достигается с помощью ретроспективного анализа впечатлений раннего детства и юности. Это утверждение ярко иллюстрирует V строфа первой части: «Но дни младенчества предстали предо мною, / И, словно наяву, я видел пред собою / Картины лучшего, былого бытия». [Григорьев, 1990, с. 102].
Во-вторых, особую весомость придает позиции лирического героя прямое цитирование канонического православного текста. Эпиграф ко второй части взят из молитвы, которая является обязательной в приготовлении ко святому Причащению.
Сравним.
А.А. Григорьев:
И верил я , что Сын Живого Бога,
Пришедший в мир погибшия взыскать,
Недаром счастья мне послал с небес так много,
Недаром дал любви и веры благодать [Григорьев, 1990, с. 83].
Молитва перед св. Причастием:
Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога Живаго, пришед в мир грешныя спасти, от них же первый есьмь аз
[Православный молитвослов, 2009, с. 212].
Представление исповеди как ритуального церковного действия в совокупности с исповедальными поэтическими фрагментами цикла свидетельствуют о глубокой религиозности поэта. Использование Григорьевым этого жанра во многом определяет характер и поведение лирического героя. В частности, молитва, которая читается перед Причащением, подготавливает героя к осознанному принятию веры.
При анализе цикла невозможно, как и ранее, обойти жанр притчи. Речь прежде всего идет о популярной во все времена притче о блудном сыне. Вот что пишет о ней митрополит Антоний Сурожский: «Она (притча. – И.Ш.) лежит в самой сердцевине христианской духовности и нашей жизни во Христе; в ней человек изображен в тот самый момент, когда он отворачивается от Бога и оставляет Его <…> Притча также описывает и медленное начало, и победоносное завершение пути обратно в отчий дом» [митр. Антоний Сурожский, 2011, с. 98]. В притче блудный сын получает религиозное просветление и возвращается в отчий дом.
В «Дневнике любви молитвы» герой рассказывает о себе: «И вспомнил я, как часто в храме том, / Лет за восемь молился я с отцом» [Григорьев, 1990, с. 79]. Упоминание об отце свидетельствует об актуальности для поэта детского религиозного опыта. Финал символичен, герой обретает веру, которую в детстве привил ему отец, т.е., подобно тому, как в притче блудный сын получает религиозное просветление и возвращается в отчий дом, так и у Григорьева происходит духовная актуализация веры отцов.
Более детально рассмотрим молитвенное стихотворение из этого цикла «Отец Любви! Перед тобой…». Лирический герой сам констатирует свою религиозную мудрость, его духовное открытие выражается молитвенным обращением к Богу. Кульминация поэмы приходится на II строфу второй части. В ней обнаруживаем переклички с текстом молитвы Иоанна Кронштадтского.
А.А. Григорьев:
Отец Любви! Перед тобой
Теперь склоняюсь я в смиренье
Путем страданья к просветленью
Идти Божественный велел
И я, страдая и тоскуя,
Тоской стремлюсь куда-нибудь /
Цель жизни, может быть, найду я
[Григорьев, 1990, с. 84].
Иоанн Кронштадтский:
Господи! Имя Тебе – Любовь: не отвергни меня, заблуждающегося человека.
Имя Тебе – Сила: подкрепи меня, изнемогающего и падающаго.
Имя Тебе – Свет: просвети душу мою… /
Имя Тебе – Мир: умири мятущуюся душу мою.
Имя Тебе – Милость: не переставай миловать меня
[Православный молитвослов, 2009, с. 363].
Приведем также строки из псалмов Давида: «Господь – свет мой и спасение мое» [Пс., гл. 26, ст. 1], «Не отвергни и не оставь меня, Боже, Спаситель мой!» [Пс., гл. 26, ст. 10], «Боже! будь милостив к нам и благослови нас, освети нас лицем Твоим» [Пс., гл. 66, ст. 2], «Сохрани душу мою, ибо я благоговею пред Тобою; спаси, Боже мой, раба твоего, уповающего на Тебя. Помилуй мя, Господи, ибо к Тебе взываю каждый день» [Пс., гл. 85, ст. 2-3], «Ибо Ты, Господи, благ и милосерд и многомилостив ко всем призывающим Тебя» [Пс., гл. 85, ст. 5].
Мотивно-образное сближение процитированных строк из библейских псалмов и молитвы св. Ионна естественно: духовные категории «любовь», «сила», «свет», «мир», «милость» имеют общемировоззренческое значение, которое реализуется святым при помощи функционального переноса в метафорически-оценочном ключе.
Как и у св. Иоанна Кронштадского, литературная молитва А.А. Григорьева содержит ряд типологических образов, отсылающих к Священному Писанию. Григорьев переосмысливает их и привносит в свой медитативный диалог индивидуально-авторское начало, сохраняя при этом мировоззренческую направленность. И вновь стихотворение текстуально тесно сближается с притчей о блудном сыне: «Отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих» [Лк., гл. 15, ст. 18-20]. Но причина этого сближения уже выходит, как это отмечалось, за грань детских воспоминаний, ибо ее движущей силой является феномен самопознания.
Таким образом, нами выявлены основные художественные приемы, которые составляют основу молитвенной лирики А.А. Григорьева. Среди композиционных средств следует назвать повтор, среди жанровых – стилизацию. Мотивно-образный комплекс основывается на религиозно-эстетических категориях: свет мир, любовь и т. д.; тематическая же направленность определяется идейно-нравственным комплексом: поиск Бога, покаяние, страдания, потребность в Богообщении. Типологическая текстуальная связь стихотворений с текстами православных молитв позволяет видеть в А.А. Григорьеве верующего мыслителя и тонкого художника слова.
Из сугубо светских жанров выделим элегию. Л.Г. Фризман в русской поэзии 30 – 40-х годов XIX века акцентировал жанр элегии-самоисследования, в котором «лирическое «я» является не только субъектом, но и объектом познания. Через самоанализ, – пишет Фризман, пролегает для него (автора) путь к самопознанию других сторон бытия» [Фризман, 1973, с. 142]. Самоисследование лирического героя у А.А. Григорьева ретроспективно, воспоминание метафоризируется в сон: «И долго был я думой погружен / В былое пролетевшее как сон», «то был ужасный сон». [Григорьев, 1990, с. 80]. Бессознательное необходимо для сосредоточения подсознательных, интуитивных чувств, упоминание о нем углубляет значение воспоминания и помогает лирическому герою лучше понять свою духовную катастрофу. Жанровые черты элегии-самоисследования применимы ко всему циклу, главной темой которого является духовное преображение человеческой души, Григорьев затрагивает проблему поиска религиозного диалога между человеком и Богом в контексте христианского романтического мировидения.
Диалогичность цикла «Дневник любви и молитвы» проявляется в неразрывной связи, вбирающей в себя особенности религиозных и медитативных жанровых форм. Ориентация на христианские источники (молитвенные обращения, притчевое начало) обусловлена религиозным мировоззрением самого автора. Использование дневниковости и элегических мотивов тоски-грусти по чему-то духовно утраченному лежит в основе композиции цикла и свидетельствует о предельной искренности поэта.
Важен и мотив сна, который в классической трактовке романтизма означает переход сознания в иную реальность. Погружение в бессознательное, видения, молитвы, общение со сверхъестественными силами − все это типичные черты поэзии данного направления. Большинство русских поэтов обращались к мотиву сна в своих стихотворениях, который значительно актуализирует медитативные состояния лирического «я». Рассматривая сон как специфический феномен, особое внимание следует уделить христианской мистике: «В православной аскетической литературе существует мнение, что в Эдеме Адам не нуждался во сне и что он уснул не естественным сном, а экстатическим. … Аскетическая школа Православия относится к сну двояко признает его необходимость, но предостерегает от излишеств в сне и от различных его последствий, ведущих к появлению страстей» [Богословский словарь, 1990, с. 569], Преподобный Иоанн Синайский так писал о сне: «Сон есть некоторое чувство природы, образ смерти, бездействие чувств» [Цит.: Словарь библейского богословия, 1990, с. 459], Григорий Нисский говорил об ограничении или полной невозможности испытывать эмоции чувствовать во сне: «…ум, во время сна закрытый бездействием чувств, и не в состоянии через них явить силу свою, и не угасает совершенно, но движется, как нечто дымящееся, отчасти действуя несколько, отчасти не имея возможности действовать» [св. Григорий Нисский, 1861, т. 1, с. 125]. Настоящие суждения предоставляют большое поле для интерпретаций, углубляющих религиозный аспект романтической лирики Григорьева. Поскольку лирические герои поэта зачастую избирают греховный путь сложных испытаний и поиска Бога, то и сон, как и другие традиционные для романтизма мотивы, прочитывается неоднозначно.
