По мнению Л. К. Граудиной и Г.И. Кочетковой, «стихотворная молитва <…> нередко сохраняла связь с церковной молитвой, тем не менее, была самостоятельным и самобытным художественным произведением» [Граудина, Кочеткова, 2010, с. 31]. Художественная молитва является лирическим переложением духовного текста; это конгломерат, на религиозном фоне которого раскрывается авторский замысел. Задача художника заключена в создании гармонии принципиально нового текста, в котором божественное начало сливается с индивидуально авторским представлением о нем.
Яркими примерами служат два одноименных стихотворения – А.А. Григорьева «Молитва», датируемые 1843 и 1845 годами. В первом, более раннем, стихотворение является образцом не только сугубо личного обращения к Всевышнему. Повтор строки «Да молится каждый» создает кольцевую композицию стихотворения. В строке прослеживается мысль, тождественная жизненной философии самого поэта, поскольку Григорьев считал, что: «Во всем сущем, в каждом проявлении жизни по-своему раскрывается имманентная божественная идея» [Лернер, 1909, с. 272], которая может только изменяться от характера внешних факторов. Далее поэту необходимо выразить мысль о том, что «по мере страданья» человек получает божественное просветление и нравственное возвышение: «Горим мы не даром / Мир покидая, / Восходим до хоров / Громадного храма» [Григорьев, 1990, с. 37]. Путем духовного очищения в молитве обретается надежда на будущее Царствие Небесное. В итоге в произведении преобладает традиционное начало, роднящее литературный текст с догматическим с православным «Акафистом сладчайшему Господу нашему Иисусу Христу» в кондаке 8-ом: «Странно Бога вочеловечашася видящее, устранимся суетнаго мира, и ум на Божественная возложим: сего ради Бог на землю сниде, да нас на небеса возведет, вопиющих Ему: Аллилуйя» [Православный молитвослов, 2009, с. 80].
Желание лирического героя поэта выразить в своем монологе идею христианства в целом явственно обнаруживается в письме к М.П. Погодину от 9 октября 1845 года: «…давно уже смотрю я на себя как на часть целого человечества и на страдания свои, как на страдания эпохи…» [Цит. по: Виттакер, Егоров, 1999, с. 14], отождествление своего голоса с многоголосием века, желание поэта говорить от лица православного большинства ставит Аполлона Григорьева в один ряд с Ф.М. Достоевским, горячо переживавшим за судьбу христианского мира.
Второе, написанная в 1845 г. стихотворение «Молитва» представляет собой страстное исповедальное прошение измученного борца. Патетический пафос перекликается с детским воспоминанием поэта о реальном молитвенном стоянии: «бессонные ночи, в которыя с рыданием падалось на колена с жаждою молиться, и мгновенно же анализом подрывалась способность умственных беснований…» [Цит. по: Лернер, 1909, с. 272]. Лирический герой, истерзанный «в бесплодной борьбе» рвется к Богу, желая обрести покой и благодать: «О боже / Хоть искрой любви освети мою душу больную; / Последние силы бунтуют, не зная покою, / И рвутся из мрака тюрьмы разрешиться в тебе!» [Григорьев, 1990, с. 59]. Повышенная экспрессивность стихотворения определяет его настрой: крайнюю степень отчаяния грешника. И в данном случае очевидны параллель с православной молитвой, обращенной к Христу-Утешителю: «приди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша» [Православный молитвослов, 2009, с. 357] и 50-ым псалмом. Эти строки входят в молитвенное правило, которое верующий повторяет каждый день, что, тем не менее, вовсе не умаляет мощного экспрессивного всплеска. Н.П. Колосова справедливо отмечала, что эта «исповедь Григорьева, по страстности и искренности редкостная даже в русской поэзии» [Колосова, 1986, с. 444].
Приведем еще одно сопоставление григорьевских строк со стихами из 4-ой молитвы святого Макария Великого. Григорьев: «Как в бездне заглохшей, на дне все волнуется в ней, (душе) / Остатки мучительных, жадных, палящих страстей… / Дай жизни и света, дай зла и добра разделенья / Дай мира, о Боже, дай жизни и дай истощенья!» [Григорьев, 1990, с. 59]. В молении же святого сказано: «возстави падшую мою душу, осквернившуюся в безмерных согрешениих… <…> спаси страстную мою душу, и осени мя светом лица Твоего» [Молитвослов, с. 50-51]. Фрагменты объединяет мотив света: у Григорьева он означает божественную благодать; у Макария Великого свет становится источником спасения. Однако отметим: молитва лирического героя – вопль грешника, утратившего способность разделять добро и зло, что в принципе невозможно для святого. Православные же молитвы звучат как просьба о спасении души, осознающей свою греховность. Но мотив страдания, которую испытывает тоскующая о Боге человеческий дух, является определяющим в лирике А. Григорьева.
Особое место в аспекте синтеза жанровых параметров религиозной и светской составляющих в поэтическом наследии А. Григорьева занимает цикл «Дневник любви и молитвы». Впрочем, многие исследователи (Б.Ф. Егоров, Л.В. Татаренкова, И.Н. Островских и др.) называют «Дневник любви и молитвы» стихотворным циклом, где произведения объединены темой обретения героем христианской веры. Это, разумеется, верно. Но, тем не менее, называя произведение циклом, мы имеем в виду его сложную композицию, которая представляет собой комплекс нескольких медитативных жанров: дневник, исповедь, притча, молитва, элегия. В цикле действительно переплетаются две линии: сугубо религиозная и параллельно любовная; причем, последняя кульминационна и определяет финал. Данный факт и есть отражение того художественного синтеза, который стоит в центре нашего внимания.
Сначала остановимся на содержательно-жанровых параметрах дневника. О.Г. Егоров пишет, что «литературный дневник, с такими его свойствами, как интимность, камерность, более всего подходит для выражения скрытых (и скрываемых) душевных потребностей. Он сродни церковной исповеди или психоанализу» [Егоров, 2011, с. 19]. Главное функциональное отличие лирического дневника от любого другого заключается в эстетических целях, которые преследует писатель.
Даты, проставленные в цикле, указывают на то, что перед нами произведение дневникового характера. Встречается всего три даты без упоминания точного года. Первая часть подписана «Марта 25, 18… года», вторая часть «Марта 27, 18… года» и II строфа второй части «Марта 28». Для лирического героя указание дня – черновая помета, механическая фиксация, для читателя, напротив: эта информация представляет ценность, необходимую для понимания духовной эволюции героя. Характерно, что последняя датировка относится к молитве. Упоминание точного года здесь не имеет смысла, потому что эта запись не поможет ни автору, ни читателю раскрыть и понять природу лирического переживания. Закрытость и исповедальность дневнику придают метафизические предметы, упомянутые в названии: молитва – духовное общение, и любовь – интимное чувство. «Любовь» и «молитва» – символы, главные эстетические категории, необходимые для достижения гармонии, они определяют тематику лирического цикла. Известно, что в рукописи А.А. Григорьева заглавие было зачеркнуто, возможно, по личным причинам.
Конечно же, дневниковые заметки имеют сугубо субъективное значение, они пишутся для себя, поэтому содержат исповедальный момент.
Жанр исповеди, популярный как в духовной, так и в светской литературе, «впускает читателя в самые сокровенные глубины своего внутреннего мира» [Книгин, 2006, с. 83]. Внутренние монологи и ретроспекции действительно придают циклу лирическую исповедальность, что само по себе симптоматично. В Православном словаре читаем: «раскаяние, определяющееся стремлением человека отбросить свое несовершенство, свою старую порочную жизнь, глубоко личностно обновиться» [Булычев, 2004, с. 129]. «Исповедь, – пишет А.С. Тянь-Шанский, – выход из болезненной субъективности» [Тянь-Шанский, 1990, с. 15]. Осознание греховности, неправомерных поступков против Бога составляют исповедь, а «болезненная субъективность» – это безнравственная и бездуховная среда обитания человеческой души, безверие. Несмотря на то, что в стихотворениях, составляющих цикл, много обращений (к Богу, к незнакомке, даже к демону), он монологичен и все обращения скорее риторические, необходимые автору для того, чтобы экспрессивнее раскрыть внутренний мир героя. Особенно в этом отношении характерен финал произведения: «Прочь, демон, прочь! Во мне Она, / А надо мною − Провиденье» [Григорьев, 1990, с. 107].
