Я тогда валялся на тахте в нашей с мамой квартире, заложив ногу за ногу и закинув руки за голову, ещё потный и взъерошенный после нашей с Надюшкой беготни по квартире и, пялясь в потолок, громко рассуждал о несправедливостях взрослого мира.
Я говорил о том, что несправедливое наказание может легко нанести непоправимый вред детской психике и разрушает его как личность. Надюшка поддакивала и укладывала свои учебники и тетрадки по русскому и математике в портфель. Письменные мы с ней сделали ещё до того, как решили немного отдохнуть, а для этого поиграть в салки. Нам осталось только прочитать пару параграфов по истории.
— Я даже ничего не успел увидеть в этой чертовой раздевалке! — возмущался я, — Для этого нужно было улечься на землю и, вытянув шею, заглянуть в узкую щель, оставленную строителями между дощатой стеной и землёй.
Я никак не мог решиться, потому что в воздухе сильно пахло мочой, а в углу этого закутка лежала на земле кучка подсохшего человеческого дерьма. Ашот блестел своими чёрными глазами и убеждал меня не ссать. Я говорил ему, что не ссу, и что мне просто противно. Этот закуток местные, похоже, используют в качестве сортира. Ашот говорил, что это полная ерунда! Мол, мы потом всё равно идём купаться, а море любую грязь смоет.
Так мы с ним шёпотом препирались, пока нас не застукал дедушка Самвел. Он на этом пляже фотографом работает. Наверное, заметил, как мы с Ашотом нырнули в заросли позади этой чёртовой раздевалки!
Надюшка вполуха слушала эту увлекательную повесть, время от времени вставляя в мою речь своё любимое «извращенцы» или «извращенец», в зависимости от того, о ком шла речь. Про учителя физкультуры она упомянула вскользь, как бы про себя, но я аж подпрыгнул на тахте.
Вот это да! Чёрт возьми, я тоже хочу быть учителем физкультуры! Какой к чёрту пожарник?! Какой геолог?! Только учитель физкультуры! Замечательная профессия! Всё, решено! После окончания школы поступаю в физкультурный!
Для этого нужно всего-навсего записаться в какую-нибудь спортивную секцию, начать по утрам делать зарядку и обливаться холодной водой. Вот прямо с понедельника и начну! Нет, лучше с Нового года! Да, так гораздо надёжнее — это вам любой скажет!
О войне и сиськах
С письменными было покончено, и мы с Надюшкой устроились на маминой тахте с учебниками истории. Не люблю историю! Вот почему каждый раз после одной — максимум двух страниц из этого учебника, на меня нападает сонливость или, как сегодня, в голову лезут совершенно посторонние мысли?
Надюшка тоже заметила, что я сижу, тупо уставившись в одну и ту же страницу уже пять минут, и спросила о причинах. Я ответил ей, что у меня из головы не выходит подвиг лётчика Мересьева. На прошлой неделе я перечитал «Повесть о настоящем человеке» в третий или в четвёртый раз.
Я сказал, что представил себя на его месте. Лежу это я такой на койке полевого госпиталя. Чтобы предотвратить распространение начавшейся гангрены, мне по щиколотки ампутировали обе обмороженные ноги, и я только что отошёл от наркоза. У меня от невыносимой боли текут слёзы и сопли, а в проходе между моей и соседской койками стоит хорошенькая медсестра с классными сиськами и держит наготове шприц с морфием.
За спиной у неё ждёт своей очереди генерал в накинутом на широкие плечи белом халате. Он держит в руках красную, бархатную коробочку и почему-то почётную грамоту с барабаном и перекрещенными пионерскими горнами. Я откуда-то знаю, что лежит в той коробочке, и от этого знания у меня по спине пробегает холодок.
Сестра склоняется надо мной, а я гляжу на её сиськи, мужественно так киваю на соседнюю койку, на которой, весь замотанный бинтами, глухо стонет обгоревший танкист и говорю ей хрипловатым баритоном:
— Поставь ему, сестричка. Ему нужнее…
На этом месте Надюшка хмыкнула и включилась в игру. Она сказала, что можно было бы обойтись и без сестры с сиськами и без хриплого баритона. У тебя, говорит, свой голос нормальный. По поводу голоса я не стал спорить, а насчёт молоденькой медсестры возразил, сказав ей, что она ничего не понимает. Эта девушка символизирует собой то, за что дерутся мужчины на войне.
Надюшка не согласилась со мной. Она сказала, что мужчины на войне дерутся за Родину, а не за сиськи. Я, конечно, вынужден был согласиться, а она коварно так говорит, что, мол, в этом случае было бы правильнее, если бы шприц с морфием держала в руках какая-нибудь достойная пожилая женщина. Например, как на плакате «Родина мать зовёт!».
Я вспомнил тот плакат и ту суровую тётеньку, немного подумал над предложением Надюшки, и ответил ей. Сказал, что она, конечно, права, но всё же лучше было бы, если бы шприц в руках держала молодая и красивая девушка. Это, мол, символизирует красоту и молодость мира. И продолжение жизни тоже символизирует…
Надюшка ехидно спросила:
— И сиськи тоже символизируют?
Я упрямо подтвердил, что да, и сиськи тоже! Они тоже символизируют красоту мира. Надюшка кивнула и коварно предложила:
— Тогда пусть у неё будут сиськи, как у тёти Клавы из школьного буфета! Она тоже очень молодая. Ей ещё двадцати пяти нету.
У меня перед глазами появилась тётя Клава, и тут я дал слабину.
— Ладно, — говорю, — без медсестры, действительно, можно обойтись. Сдалась нам эта медсестра! Ну её совсем!
Мы оба затихли. Надюшка торжествовала очередную победу, а я раздумывал над тем, что она, конечно же, права. На той войне воевали не только красивые и молодые. Всякие воевали.
Вон, например, дядя Толя, безногий инвалид из соседнего с Надюшкиным подъезда. Красив ли он? Да нет, конечно! Особенно, когда напьётся и выбирается со своей гармошкой во двор. Ему даже из окон соседи орут, чтобы он потише пел. Но когда он на 9 мая побреется, наденет старенькую, выцветшую до белизны гимнастёрку, всю звенящую от орденов и медалей и выезжает на своей тележке на проспект, ему даже полковники честь отдают! Сам видел.
От этих мыслей картинка, которую я себе нарисовал, совершенно переменилась. На ней уже не было ни медсестры, ни генерала с коробочкой, а были только ампутированные ноги и боль. Слезы и сопли, впрочем, тоже остались. И танкист никуда не делся. Лежал на соседней койке и глухо стонал.
И тут я испугался. Я не чувствовал своих ног! Совсем! Резко усевшись, я схватился за лодыжки. Уф… Нет, показалось! Всё на месте!
Надюшка вежливо спросила меня, чего это я хватаюсь за ноги, а я процедил сквозь зубы, что у меня начались фантомные боли в ампутированных ногах. Она треснула меня по затылку своим учебником, обозвала дураком, и заявила, что фантомные боли могут возникнуть только у тех, у кого и в самом деле что-то ампутировали.
Я возразил на это, сказав, что, как известно, фантомные боли возникают в мозге человека, и если человек в состоянии представить себе, что ему ампутировали ноги, то он также в состоянии представить, что у него возникли фантомные боли. А если кто-то не в состоянии этого сделать, то он может спокойно заткнуться и читать дальше свой растрёпанный учебник истории.
Такого оскорбления Надюшка вынести, конечно же, не смогла и кошкой кинулась на меня сзади. Случилось сражение, в котором победителя не было, потому что мы оба выдохлись гораздо раньше. Когда мы, тяжело дыша, красные и взъерошенные снова лежали рядом на кушетке, Надюшка неожиданно спросила:
— Слушай, а почему все мальчишки постоянно только и думают, что о сиськах? Что в них такого…. - она замолчала, подбирая слово. — Почему они для вас… э-э-э… так важны?
— Ты не понимаешь…. - начал было я, но она тут же перебила.
— Если ты снова начнёшь про красоту мира, я тебя опять тресну по башке учебником! И если он при этом развалится, то ты будешь в этом виноват, ясно? И склеивать его придётся тебе!
— Ладно, — согласился я, — тогда просто потому, что это красиво!
— Чем больше, тем красивее? — не отставала она.
— Не-е-е… — неуверенно протянул я, — Не знаю… Мне, например, нравятся не очень большие. Например, такие, как у твоей мамы. Или, как у Наташи, маленькие.
