Вода быстро отыскалась. В наблюдении за новыми «сородичами», меня посетила мысль тоже пролезь по одному из ходов вглубь горы. Я рискнул. Меня никто не остановил. Ободренный, я продрался сквозь острые выступы. В расщелине обнаружился ручей, текущий сквозь камни, там пили и мылись.

Когда прозрачная ледяная вода оказалась в ладонях… Вот оно, счастье. Я хлебал, как каторжный, и не мог остановиться. Затем с непередаваемым чувством мылся, расчесывая кожу до кровавых полос. Затем задумался, как протащить Тому сюда.

Обратно я полз осторожно. Тома по-прежнему лежала на животе, иногда чуточку поворачиваясь то в одну, то в другую сторону: тело требовало хоть какого-то разнообразия.

Объяснить я ничего не мог, просто бесцеремонно повернул Тому на бок, подняв ее лицо к моему правой ладонью, и губы впились в губы.

Ее глаза выпучились. Лицо залилось краской. Непередаваемое изумление боролось с возмутительной нелогичностью происходящего. Тело дернулось в механической попытке отстраниться. Мои руки держали крепко.

Тома почувствовала вкус воды. Да, у воды есть вкус. Еще какой. Тома бережно приняла, впитав и выпив все, что я принес во рту. Больше не в чем. Она поняла. Ее лицо осветилось улыбкой, одновременно конфузливой и благодарной. Я накрыл ее готовые распахнуться губы ладонью:

– Тсс!

Мы оба все понимали. Никто нам не поможет кроме нас самих. Только вместе выживем или погибнем. И плевать на условности.

Я сходил за второй порцией. А утром в узкий обдирающий лаз тащил за собой Тому, которая упорно ползла, несмотря на дикие боли.

Вода оказала животворящее действие. Тома пошла на поправку ускоренными темпами. За пару дней она научилась самостоятельно выкарабкиваться из пещеры по надобности, затем стала ходить, как здесь принято, опираясь на ступни и ладони. Забавно задрав крепкий задик, перебирала руками-ногами, расхаживая по пещере.

– Как же трудно! – находил меня ее шепот, когда никто не слышал. – Все время хочется встать и пойти нормально.

– Я тебе встану! Рррр! – вместе со словами раздавался мой наставительный рык.

Если кто-то был неподалеку, я мог даже куснуть легонько, чтоб окончательно сойти за своего.

– Хотя бы на колени опуститься, все легче, – продолжала ныть Тома. – Почему они не ходят на коленках?

Представив человолка со сбитыми в кровь коленями, как у меня в детстве, я улыбался. Стоило проявиться чужому вниманию к нам, улыбка превращалась в оскал.

Намучавшись, Тома подсаживалась ко мне.

– Ну, не повезло мне родиться обезьяной, – падало не требующее ответа.

– Век живи – век учись, – закрывал я вопрос.

Приятно чувствовать себя мужчиной в обществе, где ум и сила мужчин обрели достойное применение. Вообще, здорово ощущать себя мужчиной – самым главным и самым важным в отношениях. Здесь было так. Мне нравилось.

Или просто надоело быть девочкой?

Меня стали брать на охоту и на поиски другой пищи. Несколько самцов приглядывали, учили правильно рыть, добывая корнеплоды и червей, отличать съедобное от несъедобного, хотя поначалу несъедобным я считал все. Выяснилось, что медуница (известный мне цветочек, розовый, когда молодой, и синий, когда давно распустился) – прекрасный заменитель салата, пятнистые листья медуницы шли на ура. Кислый дикий щавель тоже стал привычным и вкусным. А улитки, ползающие по листьям – просто деликатесом. Насколько я знал, в них полным-полно белка. И каких-то микробов, как когда-то слышал, но в нашей битве за жизнь микробы, видимо, погибали первыми. Не знаю, что перевешивало – везение, возможности организма или воля к жизни.

В засадах и погоне толку от меня было мало, но я тоже учился. После нескольких боев с волками по-другому вспоминалась встреча с ними на причале. С новыми знаниями у нас мог быть шанс.

За остававшейся в пещере Томой присматривали самки, сидевшие с детьми и только ждавшие их.

Слов человолки не знали, только радостный лай, грозный рык и вой страдания. Остальные чувства и понятия выражались их вариациями и смесями.

– Рррр! – опрокидывал меня грузным телом самец, которого мы с Томой прозвали Гиббоном.

Приходилось лежать на спине, подрыгивая ножками, и делать вид, что подавлен, что все понял и покоряюсь. Все понял – по поводу вечного выяснения, кто сильнее. Гиббон имел габариты шкафа, волосатость дикобраза и вонючесть скунса. Каждый раз, когда его ставил на место вожак, Гиббон шел отыгрываться на менее значимых особях.

Или вот такой «разговор»:

– Гав! – радостно говорила мне молодая низкоранговая самочка, оттесняя от основной стаи.

У нее не было пары. Худая и жилистая, ростом с Тому, возрастом постарше. На вытянутом лице блуждало беспокойное подобие улыбки. Волосы напоминали мои: русые, непослушные и столь же нестерпимо грязные. Хлипкие плечи передних конечностей переходили в узкую грудную клетку. Тельце топорщилось мягким вниз, а жесткими лопатками вверх. Как штурмовик на боевом вылете: сверху крылышки, снизу бомбочки. Впалый животик нежданно проступал отчетливой решеткой пресса. Поскольку хвоста не было, самочка задорно помахивала передо мной тощей кормой так, будто он подразумевался. Пару раз умудрялась лизнуть в щеку или куда достанет. Я отбрыкивался, строил страшные гримасы, рычал, но, видно, не очень правдоподобно. Попытки подружиться не прекращались.

– Опять Пиявка приставала? – неведомым способом узнавала Тома о том, чего видеть никак не могла.

Я изображал надменное равнодушие. Типа, не ваше волчье дело, сударыня человолчица Тома.

У нее тоже завелся поклонник. Он не подходил, глядел издали истосковавшимся голодным взглядом, нарезал круги, как бы демонстрируя себя, но не навязываясь. У нас он стал Зыриком, Вуайеристом, Глазодером, Смотрюном… Каждый день приносил новые варианты.

– Как там наш Смотрик? – интересовался я после любой отлучки. – Руку и еще что-нибудь предложил?

– Все смотрит, – горестно вздыхала Тома, а глаза посмеивались. – Смотрит, смотрит, смотрит… Скоро глаза протрет. Или у меня чего-нибудь.

Мои брови взлетали на лоб.

– Взглядом, – шаловливо уточняла Тома.

– Любуется, – облегченно выдохнув, объяснял я.

– Было бы чем, – сердито фыркала Тома. – Тут вон сколько всяких вот с такими и с вот тут о-го-го.

С этим не поспоришь, что есть, то есть.

– Зато ты всех нежнее, всех румяней и умнее.

Комплименты нравятся всем. Пряча удовольствие, Тома посетовала расхожей банальностью:

– К сожалению, на ум мужика не поймаешь.

– Может, ты уже поймала, просто он чтит закон. Ждет, когда в определенном возрасте твое качество перейдет в количество, тогда возьмет оптом.

– Я столько не проживу! До совершеннолетия мне еще больше двух лет!

– Здесь выходят замуж раньше.

– Хочешь выдать меня прямо здесь? За нелюдя?

– Ну и что, что нелюдь, лишь бы человек был хороший. Как сказал Дарвин одной прелестной особе: вы, конечно, тоже происходите от обезьяны, но не от обычной обезьяны, а от обезьяны очаровательной.

Вдоволь попикироваться удавалось нечасто. Даже перекинуться несколькими фразами. После первого же шепота где-нибудь раздавался настороженный или агрессивный рык, мы затыкались.

В походы я уходил с камнем на сердце, оставляя Тому одну. Впрочем, не одну, а в обществе других сильно покалеченных, а также беременных и кормящих. В такой компании Тома смогла бы постоять за себя сама, даже в своем тяжелом положении.

Походы стаи делились на короткие, средние и длинные. Выходя, никто не знал, куда сегодня заведет вожак. Самые простые выходы – за кореньями и съедобными травами на склон горы. Мы как бы «паслись», наедаясь на месте и многое принося в пещеру. Трава с тройчатыми листьями, под названием сныть, которую на бабушкиной даче я косил как сорняк, оказалась съедобной и прекрасно заменяла зелень, ради засевки которой когда-то пололась. Темно-зеленые заросли съедались на месте и собирались впрок для засушки. Не только листья, даже черешки и стебли сныти были хороши, если снять кожицу. А еще лебеда – треугольные листья с мучнистым налетом. Да, невкусная, горькая, противная, немного вонючая. Сначала. Просто вы еще никогда не были по-настоящему голодны.