Итак, Владимир Ревзин, который только в апреле 1917-го примкнул к анархистам, заявляет о своей службе в армии, точнее, в Красной гвардии – добровольных вооруженных отрядах рабочих и солдат, создаваемых РСДРП, а именно – большевиками. Кажется, что это звучит странно, но надо помнить, что в Красную гвардию тогда брали отнюдь не только большевиков, но и эсеров, и анархистов, и просто всех «сочувствующих». Красногвардейкой становится и его сестра, которая только что из партии большевиков вышла. Ее муж вообще предпочел умолчать о своих политических предпочтениях во время службы. Некоторую ясность в их политические если не убеждения, то предпочтения вносит само название вскоре созданного отряда – имени Бакунина.

Нетрудно догадаться, что именем такого человека – одного из основоположников анархизма, партизанский отряд в таврических степях вряд ли назвали бы большевики, хотя, конечно, могли. Одного того, что это революционер, могло оказаться для них достаточно. Взгляды Бакунина пока еще воспринимались как часть общего революционного процесса, происходящего от декабристов и проходящего до большевиков через Герцена, народников и анархистов. Проще говоря, «главное, что против буржуев». Но именно анархистская вольница могла написать имя неистового пассионария на своем черном знамени без всяких сомнений и с особой гордостью. И к Красной гвардии Екатеринослава Бакунин имел значительно меньшее отношение, чем к буйной «республике» все того же «батьки» Махно со столицей в Гуляйполе.

Что представлял или, точнее, что мог представлять (поскольку почти никаких данных о нем найти пока не удалось) собой отряд имени Бакунина? Украинский историк анархизма Анатолий Викторович Дубовик осторожно оценивает его численность в 50—200 штыков и замечает, что одно из немногочисленных упоминаний об этом партизанском формировании содержится в книге Андрея Леонидовича Никитина «Орден российских тамплиеров». В ней опубликована часть протокола допроса бывшего бойца этого отряда Михаила Васильевича Стрельцова: «Весной 1918 г. после Брестского мира в апреле уехал на Украину. Был в подрывной команде отряда Петренко Красной Армии, а потом в анархическом отряде Воли[на] там же. В начале мая 1918 г. уехал оттуда обратно в Москву»[59].

Фамилия командира отряда приведена в спорном варианте – то ли Воля, то ли Волин. По мнению Анатолия Дубовика, это связано с тем, что все историки анархизма знают (или хотя бы слышали) фамилию Волин – под этим псевдонимом известен теоретик анархо-синдикализма Всеволод Михайлович Эйхенбаум, но он, хотя и тесно общался с Нестором Махно, никогда не командовал партизанским отрядом[60]. А вот Владимир Федорович Ревзин, как мы уже знаем, в какой-то момент отказался от своих фамилии, имени и отчества и стал фигурировать как Михаил Яковлевич Воль, но в историю вошел с более поздней версией псевдонима: Владимир Федорович Воля.

Люся Голубовская тоже оставила небольшие воспоминания об отряде, сделав это в замечательно необычной форме. В изданном в 1923 году в Берлине сборнике ее стихов есть одно, несколько неуклюжее, стихотворение под названием «Эшелоны», с посвящением: «Памяти Бакунинского отряда». Стихотворение странное, с характерными для его автора ассонансами и привычной для наших героев апелляцией к коммунистической теме:

«Интернационал» тоже был общим достоянием: гимном не только коммунистов, но и социалистов, и анархистов, всех революционных рабочих, а его автор – Эжен Потье, по некоторым данным, был анархистом. Но кем все-таки была она – Люся Ревзина, Ольга Голубовская, Елена Феррари? Анархисткой? Большевичкой? Авантюристкой? Возможно, именно тогда – в 1918 году – она сама еще могла точно выбрать хотя бы один из предложенных вариантов. В октябре ей исполнилось 19 лет, и она только начинала верить в то, что она не женщина, а борец за светлое будущее человечества, полноправный боец партизанского отряда имени Бакунина, которым командовал ее героический брат и среди комиссаров которого ее не менее героический муж-«американец». Отрезвление придет нескоро. А начнется – с первыми взрывами, боями, перевязками раненых, искалеченных – с войной. И тогда Люсе Голубовской придется задать себе другие вопросы.

1918-й и первая половина 1919 года – очередное смутное время в истории нашей страны и еще одна большая лакуна в биографии Люси Голубовской и мужчин, с которыми она шла рука об руку, – брата и мужа. Собирая разрозненные сведения о их перемещениях в этот период, кажется, что рассматриваешь карту боевых действий времен Гражданской войны. Карта потертая, неясная, на местах сгибов с такими дырами, что некоторые сведения выпадают без всякой надежды быть когда-либо обнаруженными. Вся картина событий размыта и окутана клочьями такого информационного тумана, что не видно границ, расплываются названия городов и сел, обрываются дороги, и вместо бумаги, которая должна была внести ясность, на столе остается ветхое и готовое вот-вот совсем исчезнуть свидетельство будто бы и несуществовавшего мира. Даже важнейшие краски, по которым можно было определить, где «свои», а где «чужие», от времени давно выцвели. Там вроде бы красные знамена; тут, кажется, черные; а есть еще красно-зеленые, черно-красные и зелено-белые. Черно-белых только не сыскать – неоднозначное было время. Да что там: где протянулась полоска белой армии, а где изгибается дугой позиция Красной – и этого порой не разобрать. Сказанное и написанное потом – чаще лукаво, чем правдиво, но иных свидетельств обычно просто нет.