В Индии, как и в Персии, мусульманское учение также обогатилось доктриной одновременной имманентности и трансцендентности Бога. В мусульманские практики были привнесены моральные наставления и «духовные упражнения», помогающие подготовить душу к постижению Бога и к приобщению к божественному. Важный исторический факт: святого поэта Кабира считают своим духовным союзником и мусульмане, и индуисты. Те, чьи цели находятся вне времени, всегда придерживаются мирной политики. Преследования и войны порождают те, кто идолизирует прошлое и будущее, кто ищет блаженства в ушедших днях или в утопических мечтаниях.

Сама структура нашего языка подтверждает, что это глубинное понимание природы вещей и истоков добра и зла открыто не только святым. Ибо язык, как много десятилетий назад отметил Ричард Тренч, зачастую «мудрее не только простого люда, но даже мудрейших его носителей. Порой он заключает в себе истину, когда-то широко известную, но ныне позабытую. В других случаях в нем живут ростки истины, которые нельзя разглядеть, но которые гениальные создатели языка угадали по счастливой случайности». Как важно, к примеру, что в индоевропейских языках, как отметил Дармстетер, корень, означающий «два», несет в себе отрицательную коннотацию! И греческая приставка -dys (как в слове dyspepsia – расстройство пищеварения), и латинская -dis (как в dishonorable – непорядочный) происходят от «duo», «два». Родственное им -bis придает негативный смысл таким современным французским словам, как bévue («оплошность», дословно – «два взгляда»). Следы того самого второго, что «лишь собьет с пути», просматриваются и в словах «dubious» (англ. – сомнительный), «doubt» (англ. – сомнение) и Zweifel (нем. – сомнение): сомнение – это раздвоенность разума. У Беньяна также есть мистер Лицеприятный (англ. «Mr Facing-Both-Ways» – «Мистер Обращенный к обеим сторонам»), а в современном американском сленге есть понятие two-timers (англ. – «изменник», досл. – «два раза»). Наш язык в своей бессознательной мудрости незаметно подкрепляет тезисы мистиков и обнажает дурную природу всякого разделения. (Кстати, даже в самом этом слове: разделение, division – проявляет свою обманчивую натуру коварное число 2.)

Здесь следует отметить, что культ единства на уровне политики – это лишь идолопоклоннический эрзац, искусственный заменитель подлинной религии единства на личном и духовном уровнях. Тоталитарные режимы ищут оправдания своему существованию в философии политического монизма, в соответствии с которым государство – это Бог в земном мире, единение под гнетом божественного государства – спасение, а любые средства достижения этого единения, какой бы изобретательной жестокостью они ни отличались, верны и могут применяться без зазрения совести. На практике подобный политический монизм приводит к избытку привилегий и власти у меньшинства и подавлению большинства, к ропоту внутри государства и войнам за его пределами. Но избыток привилегий и власти – это непрерывное искушение гордыней, алчностью, тщеславием и жестокостью. Притеснения вызывают страх и зависть, а война порождает ненависть, страдания и отчаяние. Все эти негативные эмоции губительны для духовной жизни. Только чистые сердцем и бедные духом могут постичь Бога в единении. А потому попытки искусственно навязать обществу больше единства, чем готовы принять его члены, ведут к тому, что индивиды практически полностью теряют психологическую способность к единению с Богом или друг с другом.

Христиане и суфии, к чьим писаниям мы возвращаемся, взывают в основном к человеческому разуму и его божественной сущности.

Заслуживают упоминания два случая из жизни этого суфийского святого.

Когда Баязида спросили, сколько ему лет, он ответил: «Четыре года».

Люди сказали: «Как это может быть?»

Он ответил: «Семьдесят лет я был отгорожен этим миром от Бога, но в течение последних четырех лет я видел Его. Время, когда человек отгорожен, не считается за жизнь».

В другой раз кто-то постучал в дверь святого и крикнул: «Есть ли здесь Баязид?» Баязид ответил: «Есть ли здесь кто-то, кроме Бога?»

«И уже не я живу, но живет во мне Христос». Или, вероятно, было бы точнее использовать этот глагол как переходный и сказать: «И уже не я живу, но Логос проживает меня», – проживает, как проживает свою роль актер. В таком случае, конечно, актер всегда оказывается несоизмеримо выше своей роли. Когда дело касается реальной жизни, шекспировских персонажей не существует, а есть лишь аддисоновские катоны или – что случается чаще – гротескные мсье Пирришоны и тетушки Чарли, возомнившие себя Юлиями Цезарями и принцами Датскими. Однако милосердное Провидение позволяет каждому персонажу произнести свои мирские, неразумные реплики и преображает их сверхъестественным образом, будто божественный Гэррик.

Между католическим мистицизмом четырнадцатого-пятнадцатого веков и квакерами семнадцатого века широкой пропастью зияют страшные для веры времена межконфессиональных войн и религиозных преследований. Но через этот разрыв проложили мостик те, кого Руфус Джоунс, автор единственного доступного на английском жизнеописания этих людей, назвал «духовными реформаторами». Денк, Франк, Кастеллио, Вайгель, Эверард, Кембриджские неоплатоники – вопреки жестокости и безумию того периода цепочка этих апостолов не прервалась. Истины, прописанные в Theologia Germanica – книге, которую Лютер, по его словам, любил очень сильно, но из которой, судя по его жизненному пути, вынес на удивление мало, – вновь провозглашались англичанами во время гражданской войны и под диктатурой Кромвелля. Мистическая традиция, увековеченная духовными реформаторами-протестантами, уже начала тускнеть, когда Джорджу Фоксу пришло его первое великое откровение и он через непосредственное переживание осознал, что