– То есть как в покойнице? – сделал большие глаза Кувалдин.

– Да нешто я сказал: в покойнице? – спохватился Пискарев, краснея. – И вовсе я этого не говорил… Что ты, бог с тобой… Уже и побледнел!.. Не хмурься! Я ведь так только, по-стариковски… По мне, как знаешь… Хочешь – люби, хочешь – не люби… Акроме ехидства ты от нее ничего не видел. Бог с ней! Царство ей небесное, вечный покой…

– Послушайте, Аристарх Иванович… – побледнел Кувалдин. – Вы уже во второй раз проговариваетесь… Умерла она, что ли?

– То есть кто умерла? Никто не умирал, а только не любил я ее, покойницу… тьфу! То есть не покойницу, а ее… Аннушку-то твою…

– Да она умерла, что ли? Аристарх Иванович, не мучайте меня!..

– …Кто тебе сказал, что она померла!.. Поди, полюбуйся – живехонька! Когда заходил к ней, с теткой бранилась… Тут отец Матвей панихиду служит, а она на весь дом орет.

– Какую панихиду? Зачем ее служить?

– Панихиду-то? Да так… словно как бы вместо молебствия. То есть… никакой панихиды не было, а что-то такое… ничего не было…

Кувалдин тоже поднялся и нервно заходил около стола.

– Морочите вы меня… Почему же сразу не говорить? Умерла ведь?.. …Полминуты Кувалдин тупо глядел на Пискарева, потом страшно побледнел и, упавши в кресло, залился истерическим плачем…

– …Миша, да ты в своем уме!.. Ведь не умерла же еще! Кто тебе сказал, что она умерла? Напротив, доктора говорят, что есть еще надежда! Миша! А Миша! Говорю тебе, что не померла! Хочешь, вместе к ней съездим? Как раз и к панихиде поспеем… то есть, что я? Не к панихиде, а к обеду.

Весь этот юмористический рассказ Чехова построен на постоянных оговорках одного из действующих лиц. Именно эти оговорки придают рассказу юмористический характер, и читатель не воспринимает сообщение о смерти как драму и трагедию. Писатель использует литературный прием, благодаря которому оговорки не только смягчают известие о смерти близкого человека, но и превращают драму и трагедию в некое подобие комедии. Художественными средствами Чехов изящно и непринужденно продемонстрировал тонкую работу бессознательного.

Рассказ Чехова иллюстрирует, пожалуй, наилучшим образом мысль Фрейда о том, что ошибочные действия представляют собой своего рода компромиссы, которые свидетельствуют о частичных удачах и неудачах противостоящих друг другу намерений. Неприемлемое для сознания намерение подавляется, но это подавление далеко не всегда оказывается полным, в результате чего оно не может всецело проявиться, и в то же время оставаться таким, чтобы не дать знать о себе в какой-либо форме.

Фрейд считал, что «психоаналитическое объяснение промахов приводит к незаметному изменению образа мира, как бы малы ни были рассматриваемые явления». Возможно, это слишком сильно сказано, если иметь в виду образ природного и социального мира как такового. И мир, и его образ действительно изменяются под воздействием человеческой деятельности. И все же Фрейд имел в виду, скорее всего, то, что психоаналитическое объяснение ошибочных действий способствует переосмыслению взглядов на соотношение между причинностью и случайностью и, следовательно, изменению образа мира (с точки зрения сужения рамок действия случая). Но не вызывает сомнения, что психоаналитическое понимание ошибочных действий привело к изменению образа человека как исключительно сознательного существа. В этом состоит заслуга Фрейда, наглядно продемонстрировавшего возможности психоанализа при работе с эмпирическим материалом, включающим в себя реалии бессознательного психического.

В процессе прохождения личного психоанализа мой психоаналитик, как всегда, заранее (за 2–3 недели) предупредил, что скоро наши сессии надо будет прервать на три недели в связи с его поездкой сначала на семинар, затем на конференцию. Эта информация сознательно была для меня достаточно понятна. В ответ я попросила аналитика о возможности добавления двух дополнительных сессий в оставшийся до его отъезда период. Согласие по этому вопросу было достигнуто, сессии шли своим чередом. Однако на последней – перед отъездом психоаналитика – сессии я почувствовала, что устала и актуальность в нашем общении для меня снизилась до минимального уровня. По чувствам это напоминало что-то вроде скуки от ощущения того, что «уже сказано все, что только можно» (или, всматриваясь в психоаналитический процесс – «все, что можно было сказать до момента ее отъезда», и – если можно это предположить – мое либидо вернулось от объекта опять вовнутрь). По окончании сессии сознательно я «от всей души пожелала ему хорошей поездки» и подумала, что испытываю за него гордость оттого, что он старается быть в центре психоаналитической жизни и стремится к дальнейшему личностному росту, несмотря на достигнутые высоты. Вот на такой доброжелательной ноте я и попрощалась, и рассталась с аналитиком. Однако все было бы хорошо, если бы не одно ошибочное действие в самом конце! А именно: уже собрав свои вещи и направляясь к выходу, я сначала 1) «случайно» задеваю сумкой, стоящий у входа торшер, отчего он качнулся в сторону (мне представилось, что со стороны это выглядело как проявление скрытой агрессии либо просто недовольства), затем 2) берусь за ручку двери, оборачиваюсь к аналитику и напоследок с улыбкой произношу: «Желаю вам хорошо съехать», – вместо того, чтобы сказать: «Желаю вам хорошо съездить». Эта оказия с торшером и оговорка произошли в самом конце, застав меня, можно сказать, врасплох (время, отведенное на сессию, уже истекло). В момент высказывания я находилась в движении – после «разборки» с торшером и оговорки я лишь рефлекторно продолжила движение (т. е. вышла, с одной стороны, испытывая какое-то досадное чувство от такого «учтивого» пожелания, а с другой – надеясь, что психоаналитик мог этого все-таки не услышать).

Потом еще некоторое время мне было стыдно за свои «тайные желания», так «предательски» обнаружившие себя. Это также заставило меня задуматься над неосознаваемыми, однако – судя по имевшей место быть оговорке – уже готовыми стать осознанными (т. е. перейти из «Оно» в «Я») чувствами. Позже, я не обсуждала с аналитиком допущенной мной оговорки, так как не испытывала в этом потребности, а свое чувство стыда за такое признала и «отпустила» (а насчет аналитика подумала, что аналитик на то и аналитик и сам все прекрасно поймет).

Подводя итог, могу сказать, что допущение мной вышеописанных ошибочных действий позволило мне задуматься над проявлением амбивалентного отношения к своему психоаналитику: с одной стороны, гордости за то, что хожу к профессионалу в своем деле, за то, что он является для меня неким образцом в направлении психоаналитического развития, но, с другой – быть может, здесь обнаружило себя и чувство зависти (подобно зависти, которую испытывает ребенок по отношению к различным качествам своих родителей), а также желание занять его место (возможно, как место матери в ранние детские года) и еще – желание «отдохнуть» от психоаналитических «учений – мучений» моей души, которое я смогу позволить себе во время перерыва в наших сессиях.

Таким образом, подводя итог, еще раз можно отметить, что, с одной стороны, повторяемость, типичность каких-либо ошибочных явлений свидетельствует о том, что в них проявляются какие-то устойчивые намерения бессознательного, в отношении которых в то же самое время срабатывает механизм защиты: забывание (вытеснение) имеет место быть в связи с тем, что обнаружение (осознание) вытесненного в бессознательное материала, с другой стороны (со стороны Я), может являться для конкретного индивида как болезненным (в той или иной степени) в силу присущей этим представлениям личностной эмоциональной (аффективной) окраски, так и небезопасным – в связи с возникающей угрозой дезинтеграции, что, в свою очередь, может вызвать (как сопутствующее) переживание страха.