Это оказалось встречей не только с именем, историческим фактом – с «Оно» по Мартину Буберу, но и с «Ты» – с другим «Я», встававшим за буквами текста. Не сама по себе еще не знакомая мне поэзия притягивала, но надежда через нее вступить в диалог с автором. Иллюзий относительно возможности преодоления языкового барьера у меня не было, но отказаться от встречи со стихами Адлера я уже не мог. Благодаря библиографической помощи Е. М. Берковича передо мной оказалось около тридцати стихотворений, о подстрочном переводе которых я попросил моего друга Григория Злотина – филологагерманиста. Сделанное им давало возможность почувствовать эти стихи из земного ада с их строгими метрикой, ритмикой, рифмами и т. д., в которые уложено несказуемое. Мне казалось важным следовать не за версификационной стороной оригинала, а за переживанием и смыслами, чтобы дать возможность читателю пережить стихи Г. Адлера как выражение того опыта, который нам дан не был, как свидетельство, донесшееся из того времени в наше. Поддерживало и то, что перевод, как говорит Умберто Эко, это транзакция, компромисс между переводом и оригиналом, где всегда приходится чем-то жертвовать, чтобы лучше передать что-то другое, главное[31]. «Для каждого языка существует особый способ мышления, и то, что мыслится в одном языке, никогда не может быть тем же образом выражено в другом»[32] и «Перевод сам по себе невозможен. Перевести букву оригинала – ничего, вроде, и не стоит зарифмовать подстрочник. Но на самом деле делается не перевод, а стихи сочиняются заново по заданной канве. И переводишь не букву и даже не точный троп, метафору и так далее… А переводишь ветер, любовь, нежность, ужас, потрясение – какое-то лирическое или духовное событие. <…> Лучше, конечно, переводить, сохраняя букву. Но я сторонник того, что если теряется наличная метафора, теряется что-то из оригинала, но возникает близкое по образу и точное по духу, воскрешающее необходимый содержательный и формальный минимум, то потеря простительна»[33].

Показав несколько своих переводов Григорию Злотину, я получил очень поддержавший меня ответ:

«По-моему, ваши переложения очень точно передают дух этих стихов. Кроме того, мне нравится сама идея перепева. Так стихи оживают и приходят в соответствие с духом и темпом нашего времени. У Адлера мощный напор экспрессионистской лексики и образов умеряется жесткими скрепами размера и ритма. Это было его авторское решение – усилить послание стиха через контраст ужаса и порядка, очень по-немецки.

В традиционном переводе, учитывая русскую морфологию – часть слогов приходится тратить на окончания – скорее всего, часть лексики, а значит, и часть этих безумных метафор, пришлось бы потерять ради того, чтобы сохранить рифму и размер. И стихи потеряли бы экспрессивность. В свободном переложении эти, отчасти искусственные, ограничения снимаются. Вы верно это почувствовали, отбросив и пунктуацию. Сводя до минимума формальные атрибуты, вы заостряете до предела смысл». Это перекликается с тем, что позже писал П. Филкинс, отмечая контрастирующее сочетание в стихах Адлера формальной метрики немецкого стиха с образной гротескностью.

Мы связались с сыном Г. Адлера – профессором немецкой литературы Джереми Адлером, объяснив выбранный подход к переводу, показали ему первые десять переложений на русском и сделанные для него их переводы на английский и получили такой ответ:

«Большое спасибо за ваши очень интересные переложения. Они произвели очень сильное впечатление на мою жену (русский – ее второй язык) и – в английской версии – на меня. Я согласен с вашими аргументами и буду рад, если вы продолжите перевод в таком же духе. <…> Я очень рад вашему желанию донести до российского читателя поэзию моего отца и желаю вам удачи в этом начинании».

Меня спрашивают – зачем я это делаю, не стоит ли пощадить психику читателя? Чтобы сохранять память, о которой говорит Лев Лурье: «…закончилась память о Второй мировой войне: грех Холокоста, который пригибал, постепенно отпускает»[34]. Об этом же говорит и Анатолий Найман: «Уходит память о Терезине, о Колыме, некоторые уже представляют это как нечто пожалуй что и полезное, необходимое, упорядочивающее. А какая была в 1930-е, в 1940-е боль, когда узнавали о тех, кто только что стал лагерной пылью! И как больно сейчас, когда вот-вот окажется, что мучились они даже ни для чьей памяти»[35].

Потому что, как справедливо замечает Александр Асмолов, «было бы наивно думать, что фанатики живут только в прошлом <…> Они, увы, не достояние истории ночной резни, кровавых погромов и геноцидов прошлого. Они – рядом. Они – здесь. Они – среди нас»[36].

Переводы сделаны по книге: H. G. Adler. ANDEREWEGE. Gesammelte Gedichte. Drava Verlag / Založba Drava, 2010.

– профессору Джереми Адлеру (Лондон) за разрешение на перевод и предисловие к этой книге;

– Е. М. Берковичу (Ганновер) за библиографическую помощь и публикацию переводов в журнале «Заметки по еврейской истории» 2011, № 7, и альманахе «Еврейская старина», 2018, № 8, и 2019, № 1–3;

– Григорию Злотину (Лос-Анджелес) за подстрочники для первых переводов, цикла «Уверенность» и за поддержавшее меня содружество;

– Виктории Шиляевой (Шверин) за неформальную заинтересованную работу с подстрочниками;

– журналу «Слово/Word» и его главному редактору Ларисе Шенкер за публикацию первых переводов (2013, № 77);

– сайту «Век перевода» и его создателю Евгению Витковскому за оценку переводов и публикацию[37];

– Александру Асмолову, Льву Сурату и Светлане Штукарёвой за инициативу и осуществление 2-го издания книги, вводящего ее в круг чтения экзистенциальных терапевтов и их подготовку;

– моей жене Ольге Пановко, разделившей со мной душевную тяжесть вхождения в мир лагерной поэзии Адлера, за справочную помощь, первые прочтения, важные редакторские замечания и долготерпение.

XX век был свидетелем рождения новой поэзии страдания. Предыдущие эпохи свидетельствовали об ужасах войны. Библия рассказывает о страданиях евреев в руках врагов. «Илиада» воспевает героизм в войне. Современность же обращается к страданиям отдельного лирического поэта, противостоящего чудовищности преступного государства. Среди поэтов этого века, отличающихся не только своей человечностью, но и трансцендентным блеском, нельзя не вспомнить Осипа Мандельштама, чей вклад в формирование этой новой поэзии несомненен. Его предопределившая судьбу злосчастная эпиграмма на Сталина дала начало столь же широкому, сколь творческому протесту – он был и провидцем, и политическим поэтом. Конкретный и красочный язык его лирики теснейше сплетен с болью. То, как он мог совмещать образы такой высокой красоты с реальным страхом преследования, остается тайной его творчества.

Идишский поэт Хаим Нахман Бялик рассказал о судьбе своего народа в посвященном погромам начала XX в. стихотворении «В городе убийц». Его стихи – предвидение еще бо́льшего террора, душа, «обращенная в пепел и дым». Благодаря Бялику современная еврейская поэзия научилась выражать протест против совершаемых в отношении его народа злодеяний. Когда несколько лет спустя по Европе прокатилась очередная волна гонений, другие поэты вслед за Бяликом встали на этот путь и положили головы на алтарь возмездия. Идишский поэт Ицхак Кацнельсон создал исчерпывающий рассказ о страданиях своего народа в Катастрофе – «Песнь убитого еврейского народа» дает наиболее полное представление о новой трагедии. В начале XX в. идишские писатели и ученые возродили идиш, вернув ему достоинство и подняв его до уровня великого литературного языка, который стал огромной силой в творчестве молодых поэтов в их борьбе против мучителей. Их труды переживут память об их убийцах. В их благородных страданиях отразилась судьба целого народа.