В‐пятых, для науки главный предмет исследования – вещь, природа. В отличие от этого искусство глубоко антропологично; его содержание «составляет не природа, а человек, т.е. то, что есть самого важного в мире для человека». Природа выступает в искусстве не как специальный предмет исследования, а как средство реализации его главной познавательной ориентации в познании человека – обращаться «внутрь себя только от внешних предметов», познавать себя «сначала только вне себя», уяснять человеческую жизнь «исподволь и посредственно» (там же, с. 148). Она служит раскрытию настроения автора и углублению познания души человека, неразрывно связана с событиями душевной жизни.
Проведенный анализ приводит автора к выводу о важности взаимодействия, взаимообогащения и взаимодополнения научной и обыденной поэтической деятельности, о том, что между ними должно существовать «известное равновесие». Наука не может ниспровергать, устранять, обесценивать обыденное знание; она должна опираться на него, развиваться в союзе с ним: «Как мифы принимают в себя научные положения, так наука не изгоняет ни поэзии, ни веры, а существует рядом с ними, хотя ведет с ними споры о границах» (там же).
В современной психологии вопрос о соотношении житейской и научной психологии рассматривается В.В. Петуховым и В.В. Столиным. Житейскую психологию они определяют широко как все «до‐научное» знание, существующее и накапливающееся в истории культуры вне сферы психологии как самостоятельной науки. Основное отличие научного знания от житейского авторы видят в ограничении его предмета и возникновении «специального языка» (системы понятий и точных методов исследования): «Основное отличие научной психологии от житейской заключается в том, что если для последней поле исследовательской деятельности практически бесконечно, то с появлением научной дисциплины происходит резкое сужение, ограничение, зафиксированное в специальном языке. Научный психолог теряет для изучения (не всегда безвозвратно) целые пласты житейского опыта, однако вводимые ограничения создают новые преимущества. Так, у Вундта точное предметное определение сложного для изучения объекта связано с умением операционально, с помощью простых методических процедур в специальной экспериментальной ситуации выделять его элементы, воспроизводить их в заданных условиях, измерять (и, следовательно, привлекать количественные методы для обработки полученных данных), выявлять связи этих элементов и в конечном счете устанавливать закономерности, которым они подчиняются» (Петухов, Столин, 2001, с. 37).
Кроме указанных критериев разграничения научной и житейской психологии, выделяется еще ряд оснований их разделения: источник и путь возникновения и развития знаний; формы сохранения знаний; условия их воспроизведения и передачи.
Источник житейской психологии – конкретный индивидуальный опыт и извлекаемые из него психологические знания. Опыт, лежащий в основе научной психологии, «с самого начала является абстрагированным от многих деталей, понятийно оформленным» (там же, с. 38).
Житейские знания накапливаются «несистематически», спонтанно; научные психологические знания – результат целенаправленной познавательной, систематически организуемой и осуществляемой деятельности.
Житейские знания носят интуитивный характер в отличие от научного знания – «систематизированного, инструментально оснащенного»: «Для научного психолога удачная догадка становится гипотезой, допускающей экспериментальную проверку. Конечно, эксперимент возможен и в житейской психологии, и люди часто прибегают к этому эффективному средству получения необходимой информации (не ожи дая подходящего случая, а активно организуя его). Однако научно‐психологические эксперименты отличаются не только большей строгостью своих гипотез, но условиями поведения. В современной психологии эти условия нередко отделены от жизненной конкретности и даже могут искажать ее. Отличаются и результаты экспериментов: ученым нередко приходится отказываться от собственных обыденных представлений, “не веря своим глазам”» (там же).
Различны формы представления и сохранения житейских и научных знаний. «Обширный опыт житейской психологии сохраняется и существует в соответствии с теми видами практики, из которых он получен и которые он обнаруживает. Он может быть упорядочен в традициях и обрядах, народной мудрости, афоризмах, однако основания таких систематизаций остаются конкретными, ситуативными. Если ситуативные выводы противоречат один другому… то житейскую мудрость это не смущает, ей нет нужды стремиться к единообразию. Научная психология систематизирует знания в форме логических непротиворечивых положений, аксиом и гипотез. Знания направленно аккумулируются, служат базой расширения и углубления найденных закономерностей, и происходит это именно благодаря наличию специального предметного языка» (там же).
Широкое использование и передача житейских знаний затруднены в силу их конкретности, ситуативного характера, жесткой соотнесенности с индивидуальным опытом их субъекта. «Собственный опыт, соразмерный со своими возможностями и специфическими условиями, приходится переживать и накапливать заново» (там же). К указанным признакам демаркации обыденных и научных знаний можно добавить различия в изучаемых ими объектах реальности и обусловленную этим специфику языков их описания. Если объекты обыденного сознания представлены в жизненной практике человека, вплетены в нее, являются привычными и знакомыми и только в этом качестве могут быть осознаны в ходе взаимодействия человека с ними, то наука исследует те объекты, которые не освоены практикой, часто отсутствуют в ней. Отсюда вытекает недостаточность для раскрытия природы объектов науки естественного языка, используемого в обыденном сознании, и необходимость создания особого языка описания ее объектов: «…Понятия обыденного языка нечетки и многозначны, их точный смысл чаще всего обнаруживается лишь в контексте языкового общения, контролируемого повседневным опытом. Наука же не может положиться на такой контроль, поскольку она преимущественно имеет дело с объектами, не освоенными в обыденной практической деятельности. Чтобы описать изучаемые явления, она стремится, как можно более четко фиксировать свои понятия и определения. Выработка наукой специального языка, пригодного для описания ею объектов, необычных с точки зрения здравого смысла, является необходимым условием научного исследования. Язык науки постоянно развивается по мере ее проникновения во все новые области объективного мира. Причем он оказывает обратное воздействие на повседневный, естественный язык» (Введение в философию, 1989, с. 368).
В контексте рассматриваемых проблем вызывают интерес исследования социальных представлений как одной форм проявления обыденного сознания. Так, в работах С. Московичи вскрывается природа социальных представлений, подчеркивается сила их принудительного влияния на сознание человека, функции в жизнедеятельности человека. Благодаря социальным представлениям люди обретают «способность воспринимать, делать выводы, понимать, вспоминать, чтобы придавать смысл вещам и объяснять личную ситуацию» (Московичи, 1995б, с. 6). В повседневной жизни социальные представления носят спонтанный характер и не являются предметом специальной рефлексии; люди, являющиеся их носителями, не размышляют о них и не анализируют их. Являясь выражением здравого смысла, социальные представления включают также иррациональные компоненты и сопоставляются Московичи с бессознательными явлениями, описанными Фрейдом, предсознательными и мифологическими феноменами (Московичи, 1995а). В своей предельной форме бессознательные тенденции обыденного сознания проявляются в массовидных явлениях, в частности, в феномене влияния толпы на человека (Московичи, 1996). Социальные представления понимаются автором широко – как система разноуровневых явлений, сосуществующих в пространстве «здравого смысла» (идеологических взглядов, научных идей, иррациональных феноменов): «Правомерно предположить, что любые формы убеждений, идеологических взглядов, знаний, включая науку, тем или иным образом являются социальными представлениями» (Московичи, 1995б, с. 5). Научная мысль включается в структуру социальных представлений в виде общедоступного популярного знания, однако ее возможности преобразовывать их в соответствии со своими нормами и требованиями весьма ограничены в силу активного сопротивления обыденного сознания попыткам его рационализации. Чрезвычайно важной представляется мысль Московичи о том, что наука и обыденные представления не исключают, а взаимно дополняют друг друга. Идеи обыденного сознания обогащают науку, привнося в нее веяния соци альной реальности, влияя на формирование научной картины мира. Таким образом, Московичи расширяет пространство научной мысли, обращая нас к изучению социальных представлений как формы бытия обыденной психологической мысли и важного компонента, источника и предпосылки развития научных знаний.
