Он был готов сделать все необходимое. То, чего не смог сделать сын рыбака.

После погребения он переоделся в рабочую одежду и стал готовиться к вечерней службе. Он не пропустил ни одной. Даже в первые месяцы, когда он целыми днями спал, повернувшись спиной к пустому гамаку Найи, Зав все равно вставал после захода солнца и, пошатываясь и щурясь, шел на кухню, где взваливал на спину куски козлятины и тушки хутий[1] и, жуя хлебные корочки и овощные обрезки, брал тесаки, чтобы разрубить кости.

В кухню вошла его су-шеф Му в погребальном белом платье и спросила, что это он тут делает.

Завьер замер над шкварчавшими сковородками, равнодушно поглядев на свои руки: они дрожали мелкой дрожью.

– Найю это бы не удивило, – заметил он.

– Не удивило бы, радетель. – Му и глазом не моргнула. – Но я говорю не про удивление. Я говорю про приличия.

Му была молчунья, но она любила его жену.

Завьер цыкнул зубом и снова повернулся к плите. Му передразнила его, цыкнув в свой черед, и оборотилась к выходу. Он уволил одиннадцать поваров, пока не нашел ее, обладавшую тонким нюхом на разнообразные ароматы и копной прыгающих спиралевидных куделек, – его поразила эта девчачья прическа! А как она снимала жировую накипь со стенок кастрюли – точно дирижировала церковным хором! В тот вечер Му уже не вернулась, и Завьер остался наедине с посудомойкой и одной из официанток, которую уговорил помочь ему вымыть грибы и вынуть из форм пироги, и обе ходили за ним хвостиком, вытирая тарелки и то и дело натыкаясь на разные предметы. Официантка пару раз обожглась и принялась громко жаловаться. Ей не приходило в голову, что у поваров вся спина в синяках и кожа вечно содрана? У него самого руки были испещрены порезами от разделочных ножей и ожогами от кипящего соуса; царапинами от свиной щетины и рыбьей чешуи и шрамами от усталости и раскаленных сковородок, но он только орал:

– Разве я не просил посыпать сковородные рукоятки мукой, чтобы сразу было видно, какие они горячие? Идио-о-отка!

Воспоминания о молчаливой укоризне Му все еще его нервировали. Он надеялся, что помощница будет знать свое место. У него за плечами было без малого двадцать лет стряпни для взрослых жителей Попишо. Он восхищал мужчин и женщин архипелага своей едой. Он всю жизнь посвятил этому – сначала годы обучения, затем годы труда. А еще надо было найти подходящую замену себе, ученика-аколита, и обучить его всем премудростям поварского искусства, чтобы тот мог начать дело заново. Неудачи быть не могло. Лишь один радетель до него не справился с этой миссией, да и то потому, что умер.

Смерть Найи напомнила ему, что верить в обещания нельзя.

Недели тянулись за неделями, и он проникся мыслью, что когда Найя вернется, его не окажется дома. Она зайдет в их уютную спальню, а он как раз уйдет на рынок. Или в храм вместе с Чсе – а Найя будет ждать его в саду. Прочь, прочь от разлагающегося трупа, рыщущего в поисках мужа! А вдруг она явится и застигнет его спящим – это был самый жестокий вариант.

Призраки плачут? Какая разница. Ему надо сидеть в доме и ждать.

Напрягая мышцы рук и плеч.

– Давай побыстрее, прошу тебя, – сказала тогда матушка Сут.

А потом многие месяцы он носа не казал из «Стихотворного древа» – даже в сад не выходил, чтобы обиходить растения. Сидел целыми днями в спальне или поздними вечерами бродил по дому, не находя себе места, чувствуя, что еще немного – и он спятит. Он нашел старые записки, что она ему писала до своей смерти, завалившиеся за плиту, промасленные и непрочитанные или упавшие под куст: встретимся здесь, Зав, почему бы нам не сходить… И он стоял, теребя их в руках, и шептал: жена, жена… Это слово превратилось в багровую тень, которая с шелестом вылетела сквозь щель в стене, метнулась вниз с утеса и попала в соседский дом, где перепугала детей, вытаращивших на нее глаза и прикрывших рты ладошками.

Но за весь год Найя так ни разу к нему и не вернулась.

Айо приехал в ресторан через две недели после погребения со своим немудреным скарбом, уместившимся в трех потертых саквояжах, и с желтым цыпленком под мышкой. В его жизни было свое горе: год назад в результате несчастного случая на стройплощадке Айо стал скрюченным хромоногим инвалидом, а покуда он поправлял здоровье, его брак распался.

Завьер крякнул, впустил его в дом и ушел к себе в комнату дожидаться Найю.

Айо объявил себя старшим администратором, приняв обязанности распорядителя всеми делами в «Стихотворном древе», и довольно быстро организовал доставку обедов навынос. Это были самые обычные пирожки с курятиной и кокосовая вода. На дороге у подножия утеса он приладил вывеску:

Радетель приготовит тебе яство лишь раз в жизни, а здесь ты каждый день можешь покупать пирожки с начинкой!

Предприятие сразу стало успешным: три дня в неделю через кухонное окошко быстренько передавали аккуратные теплые пакеты с пирожками, в ресторане царила идеальная чистота, это была дополнительная работа для персонала «Стихотворного древа» с достойной зарплатой, все работало как часы, так что, когда радетель выходил из своей комнаты и спускался в ресторан, ему не о чем было беспокоиться.

И так каждый день!

Завьер не замечал наглую компанию, пока Му не обратила его внимание на большую шумную толпу местных жителей, прибывших с требованием убрать вывеску с утеса. Он раздраженно посоветовал им через нее не быть такими обидчивыми и, встав у окна спальни, увидел, как рассеивается толпа приунывших горлопанов, шептавших себе под нос проклятия. Тогда-то он и оценил их преданность; а еще оценил чувство юмора Айо – его брат был истинный адепт равноправия. Завьер подозревал, что Айо не верил ни в каких богов и, уж конечно, не верил, будто его младший брат избран богами. Айо умел одно: усердно трудиться и, хромая, часами ходить по окрестностям.

– Хочешь пройтись, Зав?

– Нет! – Он не был готов к этим долгим прогулкам.

«Лучше бы радетелю ходить в красных панталонах, – подслушал он как-то болтовню официанток. – Потому как она вернется за его палкой».

После службы, когда уже сгущалась ночь, натруженные спины болели, а Чсе давно лежала в кроватке, братья сидели на веранде, и Айо понимал, когда стоит помолчать, а когда завести беседу и рассказывать друг другу забавные или вопиющие истории о событиях прошедшего дня, – в такие моменты собеседники рассеянно старались перещеголять друг друга. Если бы кто-то тогда проходил мимо, он ничего бы не услышал, кроме хмыканья да обрывков реплик, к чему обычно и сводится разговор давным-давно знакомых людей.

Правда, в последнее время Завьер стал замечать в глазах брата некое беспокойство.

В тот год, помимо смерти Найи, навалилось все сразу: свежее козье молоко с фермы, урожай гранатов, женщина, что пыталась втюхать резные пуговицы для его одеяния; и женщина, у которой одна грудь была больше другой, – она стояла под дверью ресторана и оплакивала его вдовство, а Му гнала ее прочь, махая посудным полотенцем; и орава приятелей Чсе; и письмо губернатора, полученное почти три месяца назад, – письмо было напечатано на плотной импортной бумаге.

С этого письма и началась та хренотень, которую упомянул Завьер в зеленой записной книжке. Отправленное от имени губернатора Бертрана Интиасара и его супруги послание извещало Завьера Лоуренса Редчуза, сто тринадцатого радетеля, о недавней великолепной помолвке их единственной дочери Сонтейн Мелоди Игнобл Интиасар и Данду Авраама Брентенинтона.

Кроме того, там говорилось, что губернатор счастлив пригласить радетеля в свой дом для приготовления традиционной трапезы для новобрачных.

Завьер фыркнул и разорвал депешу пополам. Свадебные трапезы на архипелаге были обычным делом, считалось, что они являются знамением доброй судьбы и удачной жизни счастливых пар наряду с прочими длительными и мудреными обрядами и благословениями. Но неужто Берти Интиасар не мог попросить по-простому – надо было непременно послать официальную депешу на дорогущей бумаге!