Валентин Иванович, сам не веря до конца, что делает это, подумал и купил новый тренинг. Уже за свой счет.

Та же программа, тот же ведущий, та же локация, только Валентин Иванович совсем новый.

– Снова? Тот же тренинг? – удивился администратор. – Нет, мы очень рады, просто есть же другие программы…

– Я эту… не распробовал.

– Ясно, ждем вас, Валентин… как, простите, отчество?

– Не нужно отчество. Просто Валентин… Валя…

Меня часто хвалят за то, что я доходчиво, образно и ярко пишу о сложном.

Например, об инвалидности ребенка. Или о депрессии мужа.

А весь секрет в том, что я просто беру из лукошка впечатлений те, что самые болючие, и протоколирую. Честно и местами безжалостно.

На днях я беседовала с женщиной, которая подозревает, что у ее мужа – депрессия. Но не уверена. «А как понять, что это она, если депрессия – это бессимптомная история?» – спросила она.

И я сказала, что это очень заметно, очень. Особенно близким людям, потому что они вдруг обнаруживают в себе ощущение, будто того, кого они любят и знают, просто подменили.

Вот, например.

В этом плане он всегда был лучшим папой из всех, кого я знаю.

А потом он заболел. Депрессией. И на вид ничего не изменилось. Но на самом деле изменилось все.

Муж стал колючий, раздраженный, обиженный. Он будто в один из вторников проснулся – и вместо завтрака обиделся на весь мир, который вдруг стал ему казаться враждебным, но по факту он зеркалит неочевидную ему обиду на себя.

Дети считывают такие вещи интуитивно.

Обычно они висят на отце грушами, не отогнать. А тут вдруг липнут ко мне, к папе не подходят, могут расплакаться ни с того ни с сего от новости, что мама задержится на работе и их встретит папа. А раньше это был повод для радости.

– Дети не хотят со мной гулять, – жалуется мне муж.

«Я тоже не хочу», – думаю я молча, а вслух говорю:

– Так там дождь.

Но мы оба знаем, что не дождь, а причина в другом.

В том, что внутри него – хиросима. Очень сложно гулять с хиросимой под ручку в любых погодных условиях.

– Вот что они? – сердится муж.

– Ты что, обижаешься на детей? – Я не верю своим ушам.

– Я не обижаюсь, – огрызается муж.

Нет ничего нелепее и очевиднее, чем обиженный человек, который говорит, что не обижен.

Муж таким не был никогда. Всегда был магнитом, к нему тянулись все: я, наши дети, чужие дети, животные. В любой компании он – душа, главный юморист.

И вдруг раз – и кто-то подменил мне мужа. В моей спальне. В моей голове. В моей жизни.

У меня стресс. Я не знаю, не умею с этим человеком… жить, говорить, любить. У меня ощущение, что я немножко изменяю своему мужу с вот этим новым человеком.

– Ну можете конкретный пример? – просит женщина.

– Могу.

Утром отвела дочку в сад. Пообещала, что вечером приду за ней и они с папой проводят меня на вокзал (я на сутки уезжала на гастроль). Дочка всегда легко отпускала меня: я уезжала ненадолго и всегда привозила подарочек.

Днем мы с мужем сильно поссорились, и стало понятно, что провожать меня – идея плохая. Это еще час запертыми в капсуле авто. Мы оба это поняли и решили, что я доберусь сама. Я испытала облегчение.

– Я сам заберу ребенка из сада, – хмуро сказал муж.

– Но тогда получится, что я обманула дочку, я же обещала, что заберу ее. Она будет плакать.

– Она и так будет плакать, когда ты уйдешь. Ты хочешь сцен?

– Я хочу не врать детям хотя бы там, где могу.

Опять конфронтация.

Мы вечером вместе забрали дочку, пошли на площадку, где я рассказала ей, что поеду на вокзал сама. Дочка расстроилась, будто считала мое настроение, разрыдалась, что было ей совсем не свойственно.

Есть такое выражение «с тяжелым сердцем». Вот. Это было оно. Тяжелое сердце.

Мне уже пора идти, а у дочки слезы все текут и текут.

И вот. Муж сидит на скамейке, нахохленный, в ушах – наушники.

Рядом – надрывается плачем дочь.

Это плач-манипуляция, в нем много горечи, но по факту это просто просьба: возьми меня на ручки. А мне надо идти, я уже опаздываю.

А он сидит, руки в карманы, и не берет ее на ручки, не обнимает. Это такая показательная индифферентность.

– Возьми ее на ручки, обними, помоги пережить расставание, – сквозь зубы шепчу я, плохо скрывая злость на мужа.

А он:

– Ты же хотела этих сцен? Вот и получай. Почему я должен расхлебывать?

Помню, что для меня это прозвучало как пощечина, наотмашь.

Я не знаю этого человека. Способного на такое. Это какой-то… какой-то… у меня слов не хватает кто.

Кто-то с дырой вместо сердца.

Я не этого человека выбрала много лет назад, другого. Того, кто зацеловал бы, заобнимал бы, утешил бы сразу, не дав упасть ни одной слезинке.

В загсе надо обещать, что этот человек – твой муж на всю жизнь. Но как? Как такое обещать?

Ведь люди меняются. Трансформируются, особенно в течение болезни. Да и без нее.

Вот на скамейке сидит чужой человек, за которым я почему-то замужем. Если бы надо было выбирать мужа прямо сегодня, я бы вот этого обиженного недопедагога выбрала, только если бы он остался один на свете. Да и то под вопросом.

Холодный, злой, скупой на чувства, еж. С плеером вместо сердца. Кому он такой сдался.

Я еще не знаю, что это депрессия, но уже знаю, что что-то сильно изменилось.

Мне очень плохо. Я ухожу в дождь. С чемоданом. С разодранным сердцем. С ощущением, что нужно срочно менять свою жизнь, потому что… статус-кво невыносим. Муж, конечно, потом ее обнимет, но я этого не увижу и унесу с собой свое тяжелое сердце.

Женщина слушает внимательно, уточняет:

– Ольга, ну простите. Вы из него сделали сейчас исчадье ада. За то, что он просто не обнял ребенка. Он же не ударил, не обидел, он – не обнял.

– Маш, а разве этого мало? Он… он оставил свою маленькую дочь в беде.

– Ольга, ну ладно вам. Ну в какой беде? Она манипулятивно всплакнула, он в своих там травмах запутался, надулся, а вы на развод бегом?

– Запутался? Надулся? Чуваку четвертый десяток. С кем он воюет? С ребенком?

Я потом поняла, почему чужому человеку сложно понять, в чем тут драма и почему «не обнял» – это почти трагедия. Она же не знала его прежним.

Нежным, ласковым, бесконечно умиляющимся на своих детей, всегда стремящимся погулять с ними, поиграть, побыть.

И вдруг вместо того папочки вот этот нахохленный чужой дядька на скамейке.

Он заткнул уши наушниками, а сердце? Сердце чем он заткнул?

Тем, кто рядом, сразу очевидна болезнь. Такие диагнозы мгновенно рикошетят во всех членов семьи, они только для чужих остаются инкогнито. И это самое сложное.

Будто вся семья в заложниках у этой депресии, а на людях все обычно и мило. И не скажешь, что подменили, и не видно хиросим.

Я потом, когда он лечился, очень больно восстанавливала свое доверие. По шажочку. Очень важно мне было всегда, что муж – хороший отец. Я держалась за эту мысль, когда было совсем тяжело.

А такие ситуации, как на той площадке, будто выбивали нижний, самый устойчивый брусочек из дженги моего уважения.

Это очень длинный и сложный путь восстановления и исцеления, честно пройти который способны только те, кто по-настоящему любит, те, кому есть что терять.

Я знаю одну спортсменку, Марию Н., которая пришла в спорт через психологическую травму.

Она в детстве была очень болезненным ребенком, мама ее постоянно лечила, носилась по врачам и неврачам (бабкам, целителям), и папа однажды сказал маме: «Ты не жена, а педиатр» – и ушел.