— Я буду рядом, — Гермиона наконец-то прижала к себе Скарлетт. — Прости меня, моя хорошая…

— За что?

— За то, что допустила это, — в горле стал ком. — Я не уберегла тебя от этой тьмы… Прости меня, если сможешь.

Скарлетт не понимала о чём говорит Гермиона, и просто ничего не ответила. И Грейнджер придётся с этим жить — она не сможет от этого убежать, как бы не старалась. Даже если она купит дом в новой стране, в новом городе, на другом континенте — ей никогда не удавалось сбежать от того, что она сделала. Это всегда возвращалось больным напоминанием: безобразным шрамом на теле, ароматом полевых цветов, привкусом беладонны — чем угодно. Гермиона слишком хорошо себя знала, а поэтому крепче прижалась к Скарлетт, чувствуя её учащённое сердцебиение.

Как бы она не убеждала себя в том, что в ней и следа не осталось от былой гриффиндорки, но кое-что не удалось искоренить — это угрызения совести. Да, теперь это всё было присыпано безразличием, равнодушием, мстительностью и горой успокоительных, но факт оставался фактом. Грейнджер отдавала себе отчёт в том, что её поступки — не удел благородных людей. Она — убийца, лгунья и последняя сволочь. Вряд ли сейчас Гермиона уж слишком сильно отличалась от Малфой, возможно, что она даже переплюнула его.

Пока Скарлетт о чём-то рассказывала Гермионе, то в её голове смешались все недавно пережитые моменты. Она вспоминала слова Гарри, глаза Рольфа и мертвецки-бледное лицо Малфоя. Её жизнь давно уже отличалась от того, чего она сама себе когда-то желала. У неё не было той светлой любви, которая бы залечила все раны; не было сил на прощение; не было какого-то иного стимула для существования. В ней не было человечности.

А если и была, то угасала с каждым днём. С каждой горящей красной ниткой.

Она была адвокатом, который изучал психологию преступников, разбирался в их мотивации, разделял психически здорового человека от больного, но не смогла воспользоваться этими знаниями, когда пришло время разобрать себя. Одного лишь понимания, что она — больная, было мало, потому что следовало бы еще отыскать в себе мужество признать это перед другими. Гермиона ступила на троп тех ублюдков, что слепо следовали за своими больными фантазиями, и она ничем не отличалась от тех, на слушаниях которых присутствовала в далёком августе 1998-го года.

— Мне пора уже идти, — Грейнджер прервала болтовню Скарлетт о бабочках. — Прости, что вынуждена тебя оставить опять.

— Тебя что-то тревожит? — она могла поклясться, что сейчас Скарлетт к ней обратилась так же, как это было до Обливиэйта. — Ты же можешь со мной всем поделиться… Мы же сёстры.

А это был удар ниже пояса, который Гермиона сама для себя уготовила. Мало того, что она понимала, что лишила Скарлет всего, чем она жила прежде, так теперь она ещё и была для Питерс той призрачной надеждой. Грейнджер видела, как девушка смотрела на неё, пыталась отыскать в своей голове хоть что-то похожее, но тщетно. Она лишь видела спасение в своём убийце. Ведь с лёгкостью можно приравнять Обливиэйт к Непростительному, приводящему к смерти.

Обливиэйт — это маленькая смерть на каждый день, когда пытаешься вспомнить, что когда-то любил, чем увлекался, о чём разговаривал с друзьями, но в голове лишь пустота. Гермиона это прекрасно осознавала, когда хотела себя лишить всех воспоминаний, дабы дальше жить, но отказалась от этой затеи. Ей было проще жить с болью в груди нежели с пустотой.

Потому что так ты чувствуешь себя живым человеком, у которого было прошлое, были какие-то счастливые воспоминания. Без света не бывает тьмы, и наоборот.

— До потери памяти ты знала, что я — не самый лучший человек, — сквозь ком в горле выдавила Грейнджер. — Я не хочу, чтобы ты обманывалась сейчас. Я — худшее, что с тобой случалось, Скарлетт. Моя душа — это мрак.

К ней снова вернулась боль, которая ненадолго отступила. Внутри снова извергался вулкан боли, что отпечатывалась в каждом дюйме тела. Разболелись шрамы, всплыли записи старого ежедневника, раздался голос Гарри и шёпот Малфоя. Она теряла себя быстрее, чем раньше. Глупо было полагать, что стены в её голове смогут выдерживать весь этот натиск. Она не привыкла быть счастливой и потому не считала счастье чем-то обязательным для себя. Ей было привычно чувствовать удары хлыстов страдания.

— Не говори так, — Скарлет коснулась её плеча. — Возможно, что твоя душа не столь красива, как у других, но ты не думала, что это только оттого, что она изранена? Всем нам нужно немножко добра.

Она продолжала оставаться её психологом, пусть и не помнила этого. И сейчас Гермионе нужен был не рецепт от неё, а простая беседа. Скарлетт — её чистый лист, на котором можно написать всё, что тревожит, но Грейнджер не решалась взять перо в руки. Она раз уже испортила этот лист, и повторение этого ей не хотелось.

— Береги себя, — Грейнджер поцеловала её в лоб, словно на секунду поверила в то, что она — её старшая сестра. — Я обязательно ещё наведаюсь к тебе.

Всё тело пронизывала невероятная боль. Она просто умерла там, на холодном полу Выручай-комнаты, и мир остановился. Гермиона была способна чувствовать только боль — ни прикосновений рук мадам Помфри, ни голоса МакГонагалл, ни запаха множества зелий и мазей. Только искрящаяся, обжигающая и невыносимая боль. Она продолжала слышать смех Монтегю, чувствовала прикосновения Гойла и собственную липкую кровь на лице.

Грейнджер лежала и почти не шевелилась, пока Помфри обрабатывала кровоточащие раны, но ей казалось, что она бежит. Так быстро и так отчаянно, как только могла. Она не обращала внимания на то, что с ног хлестала кровь, что с влагалища вытекала сперма её насильников, а голос был сорван — ей так хотелось убежать из собственного кошмара, но на деле — она просто лежала.

Она до сих пор слышала свой же оглушительный крик, когда Монтегю вошёл в неё. Ей казалось, будто бы разом переломались все кости и разорвалась кожа. Гермиона видела перед собой бесконечную мучительную пустоту, из которой не выбраться. Её чистая и невинная душа осталась навсегда лежать мёртвой на полу Выручай-комнаты. Не было реальности, не было обезболивающих заклинаний Минерва МакГонагалл — это всё было в пустоту.

— Остановите эту боль! — вскрикнула гриффиндорка. — Прошу вас! Просто остановите это всё! Я больше так не могу!

Самое непривычное — это пустота в груди, там где должно биться её сердце. Гермиона просто не чувствовала сердцебиения, будто бы в действительности была мёртвой и только боль двигала ею. Казалось, что к ней прикоснулась тень, пронзила её тысячей мечей, но на деле это были лишь люди — те, которых она ежедневно встречала в коридорах Хогвартса.

Она не помнила, как оказалась над старым надгробным камнем. Это была окраина Лондона, где почти никогда не было людей. Глухая лесополоса, которой было не место тут, и удивительно, что этот квадратный метр давно не превратили в участок дороги. Гермиона знала, что тут есть то, о чём не знала ни единая живая душа — тут была её собственная могила.

— Привет, моя девочка, — Грейнджер наклонилась над старым надгробием. — Прости, что так давно не наведывалась к тебе. Признаюсь, я всё надеялась, что когда-то смогу о тебе забыть.

Самый обычный камень: не гранит, не мрамор и никаких цветов рядом. Это надгробие было таким же простым и обычным, как и то, что покоилось под ним. Простая, невинная и чистая душа гриффиндорки Гермионы Джин Грейнджер. Она похоронила тут сама себя ещё на пятом курсе, когда Гарри думал, что она честна с ним.

Гермиона Джин Грейнджер 19.09.1979 — 10.12.1995

— Остановите эту боль! — вскрикнула девушка и легла на холодную земля рядом с надгробием. — Просто остановите, я вас прошу…

Её не остановили много лет назад, а сейчас было уже поздно что-то менять. В нос ударил аромат полевых цветов, а на языке почувствовался металлический привкус.

Было просто поздно уже что-то менять.

========== Глава 14 ==========

Если бы у нас был шанс — мы бы дышали.