– Но я не могу этого сделать – что я, по-вашему, ниггер?

– Не понимаю, что вы хотите этим сказать. Какое отношение к происходящему может иметь цвет вашей кожи?

– Ох, не обращайте внимания. Но я не могу извиняться, Феликс. Я был впереди него – честно, впереди.

– Но ведь на вас была повязка.

– Ну… Послушайте, Феликс, я хочу стреляться. Вы согласны быть моим секундантом?

– Буду, если вы попросите. Только, имейте в виду, он вас убьет.

– Может, и нет. Я могу выхватить оружие раньше его.

– На дуэли в этом нет смысла. Оружие перекрестно связано – ваш излучатель не сработает до сигнала рефери.

– Но я довольно быстрый.

– Не в том классе. Вы же не играете сами в ваш фитбол – и знаете почему.

Смит знал. Когда предприятие только начиналось, он собирался играть и тренировать, а не только администрировать. Однако несколько встреч с нанятыми им людьми быстро доказали, что спортсмен образца 1926 года заметно уступал современному человеку среднего уровня развития. В частности, его рефлексы были медленнее. Смит прикусил губу и ничего не ответил.

– Сидите тихо и не высовывайтесь, – сказал Феликс, – а я попробую сделать несколько звонков и посмотрю, что можно предпринять.

Секундант оскорбленного был вежлив, но исполнен сожалений. Ему ужасно жаль, что он не в силах оказать услугу мастеру Гамильтону, но он действует согласно полученным указаниям. Не может ли мастер Гамильтон переговорить непосредственно с главным действующим лицом? Верно, это вряд ли соответствует протоколу. Однако обстоятельства довольно необычны; дайте ему несколько минут – и он позвонит сам.

По прошествии указанного времени Гамильтон получил разрешение поговорить с самим оскорбленным и позвонил ему. Нет, о том, чтобы отказаться от вызова, не может быть и речи; и вообще, весь этот разговор строго конфиденциален – протокол, знаете ли. Он вовсе не стремится убивать обидчика и готов принять извинения.

Гамильтон объяснил, что Смит не может смириться с подобным унижением из-за особенностей психологии. Он – варвар, «человек из прошлого», и просто не в состоянии смотреть на вещи с точки зрения джентльмена.

Главное действующее лицо кивнуло.

– Теперь я это знаю. Знал бы раньше – попросту проигнорировал бы его грубость, вел бы себя с ним как с ребенком. Но я не знал. А теперь, если учесть, что он сделал – ну, мой дорогой сэр, вряд ли я могу это игнорировать, не правда ли?

Гамильтон признал, что собеседник имеет полное право на сатисфакцию, однако заметил, что, убив Смита, тот станет весьма непопулярной в обществе фигурой.

– Он, знаете ли, любимец публики. И, боюсь, многие станут рассматривать принуждение его к дуэли как обычное убийство.

Гражданин тоже думал об этом. Забавная дилемма, не так ли?

– А не хотели бы вы сразиться с ним физически – наказать обидчика тем же способом, каким было нанесено оскорбление – только сильнее?

– Право же, дорогой сэр!…

– Это всего-навсего идея, – заметил Гамильтон. – Но вы могли бы подумать об этом. Можем мы получить три дня отсрочки?

– Даже больше, если хотите. Я ведь сказал, что не рвусь довести дело до дуэли. Я лишь хочу обуздать его манеры. Ведь любой может повстречаться с ним где угодно.

Гамильтон пропустил этот выпад мимо ушей и позвонил Мордану – как поступал всегда, когда бывал озадачен.

– Что мне делать, Клод? Как вы думаете?

– Не вижу, почему бы вам не предоставить ему действовать по собственному разумению – и быть убитым. Индивидуально – это его жизнь, социально – не велика потеря.

– Вы забываете, что он нужен мне как переводчик. Вдобавок, он мне просто нравится. Он патетически храбр перед лицом мира, которого не понимает.

– М-м-м… В таком случае, давайте попробуем поискать решение.

– Знаете, Клод, – серьезно проговорил Феликс. – я начинаю сомневаться в разумности этого обычая. Может, я просто старею, но если холостяку вышагивать по городу с важным видом представляется забавным, то теперь с моей точки зрения это начинает выглядеть совсем иначе. Я даже подумываю, не нацепить ли повязку.

– О нет, Феликс! Этого вы не должны делать.

– Почему? Многие так поступают.

– Это не для вас. Повязка – признак поражения, признание собственной неполноценности.

– Что с того? Все равно я останусь собой. И какая разница, что обо мне подумают?

– Ошибаешься, сынок. Очень легко впасть в заблуждение, будто ты независим от своей культурной матрицы, но это способно повлечь за собой самые тяжкие последствия. Ты – часть своей группы и – хочешь или нет – связан ее обычаями.

– Но ведь это всего лишь обычаи!

– Не преуменьшай силы обычаев. Менделианские характеристики и то легче изменить, чем обычаи. Попробуй изменить их – и окажешься связанным в тот момент, когда меньше всего ожидаешь.

– Но, черт возьми! Ведь никакой прогресс невозможен без ломки обычаев!

– Их надо не ломать, а обходить. Учитывай их, проверяй, как они работают – и заставляй служить себе. Разве тебе нужно разоружаться, чтобы не ввязываться в драки? Но стоит сделать это – и тебя неминуемо втянут, как Смита. Вооруженному человеку сражаться не обязательно. Я уже и вспомнить не могу, когда в последний раз брался за излучатель.

– Если уж об этом речь, то я не брался за оружие года четыре, а то и больше.

– Об этом-то я и говорю. И не думай, будто обычай ходить вооруженным бесполезен. За любым обычаем стоит первопричина – порой хорошая, порой – дурная. В данном случае, хорошая.

– Почему вы уверены в этом? Раньше я сам так думал, но теперь начал сомневаться.

– Ну, во-первых, вооруженное общество – это вежливое общество. Манеры неизбежно станут хорошими, если человек будет вынужден отстаивать свой стиль поведения даже ценой собственной жизни. А вежливость, на мой взгляд, является sine qua non [Непременное условие (лат.)] цивилизации. Правда, подчеркиваю, что это только моя личная оценка. Однако перестрелки приносят и большую пользу с точки зрения биологии. В наше время почти нет способов избавлять расу от слабых и тупых. А вооруженному гражданину, чтобы остаться в живых, надо иметь или быстрый ум, или быстрые руки – лучше всего и то и другое. Конечно, – продолжал Мордан, – воинственность досталась нам в наследство от предков, однако мы сохранили это наследие намеренно. Даже будь это в их силах, Планировщики не воспрепятствовали бы ношению оружия.

Гамильтон кивнул, понимая, что Арбитр ссылается на опыт Второй генетической войны.

– Может быть, и так, – рассудительно ответил он, – но мне все-таки кажется, что к этой цели должен сыскаться другой путь. Этот слишком неразборчив. Временами страдают непричастные.

– Бдительные не страдают, – возразил Мордан. – И не ждите от человеческих институтов излишней эффективности. Они никогда такими не были, и ошибочно полагать, будто их можно сделать такими – ни в этом тысячелетии, ни в следующем.

– Почему же?

– Потому что мы сами неразборчивы индивидуально – а отсюда и коллективная неразборчивость. Загляните при случае в обезьяний питомник. Понаблюдайте за ними и послушайте их трескотню. Чрезвычайно поучительно – вы станете гораздо лучше понимать род людской.

– Кажется, понимаю, – усмехнулся Феликс. – Но что же мне делать со Смитом?

– Если он выкарабкается из этой истории, то, полагаю, ему следует начать носить оружие. Возможно, в этом случае вы сумеете внушить ему, что его собственная жизнь зависит от его же вежливости. А сейчас… Я знаю человека, который его вызвал. Предположим, вы предложите мою кандидатуру в качестве рефери.

– Вы хотите позволить им сразишься?

– Но на моих условиях. Думаю, что смогу устроить все так, чтобы они сошлись врукопашную.

Порывшись в своей энциклопедической памяти, Мордан извлек факт, которого Гамильтон поначалу не смог по достоинству оценить. Смит явился из периода упадка, когда рукопашная схватка уже выродилась в стилизованный кулачный бой, в искусстве которого Джей Дарлинггон был, без сомнения, достаточно сведущ. Следовательно, одному из дуэлянтов нельзя было позволить применить излучатель, с которым он виртуозно обращался, от другого же справедливость требовала не пользоваться кулаками, которыми он мастерски орудовал. Исходя из этих соображений Мордан и собирался на правах рефери установить правила дуэли.