Ян взялся за ручку двери, но цыганка вдруг окликнула его:

– Ты будешь счастлив после сорока.

– Что?

– После сорока будешь счастлив.

– Это вы к чему?

– Много бед тебя ждет, родной, но ты не отчаивайся, потому что после сорока лет жизнь твоя наладится и счастье придет.

Встреча с цыганкой оставила тягостное впечатление, и Ян злился на себя за то, что поддался влиянию нелепых суеверий, как старая бабка. Что значит он будет счастлив после сорока, когда он очень доволен жизнью прямо сейчас? У него любимое дело в руках, любимая девушка, без пяти минут невеста… Что еще надо человеку? Богатство? Ну так оно в молодости мало у кого есть, да и вообще хирургия такой труд, что награду несет в себе самом.

Не собирается он отчаиваться, а если уж на то пошло, то мысль о счастье после сорока лет вряд ли способна утешить. Это ему ждать целых пятнадцать лет, больше половины того, что он прожил, целую бесконечность… Тоже нашла аргумент! Естественно, после сорока он будет счастлив, потому что много ли надо для счастья старику?

И не нужно тут видеть никаких предзнаменований, прозрений и чудес, просто цыгане – неплохие психологи, иначе им не удавалось бы столько лет обманывать людей. Женщина захотела отблагодарить Яна за консультацию и, справедливо рассудив, что нет для советского человека лучшей награды, чем вера в светлое будущее, пообещала ему блаженство в отдаленной перспективе. Очень разумно. И совершенно нечего ходить с чувством, будто случилось что-то плохое.

Ян не дотерпел до стипендии, занял у Зейды трешку и сводил Соню в кафе при гостинице «Ленинград», называемое в народе «Канатником». В этот раз она была без машины, и получилось настоящее свидание, с красным вином и пошлыми поцелуями в парадной. Ян говорил всякие глупости, вроде того, что, когда они вместе, всегда идет снег, Соня смеялась, отвечала такими же ложно многозначительными фразами, и, возвращаясь домой, Ян с удивлением понял, что им каким-то чудом удалось ни разу не заговорить на профессиональные темы.

Теперь, придя на службу, он сразу после планерки и обхода спускался в рентгеновский кабинет, подходил к Соне, сидящей перед негатоскопом, и склонялся, будто бы разглядеть детали снимка, а сам быстро целовал ее и тихонько спрашивал: «Куда пойдем сегодня?»

Он был счастлив прямо сейчас и собирался оставаться таковым, что бы там ни увидела цыганка на его ладони.

Незаметно подкрался Новый год, а вместе с ним и дежурство, но Ян не расстроился. Он и раньше любил встречать этот праздник на работе, среди коллег, несмотря на то, что в двадцать три пятьдесят девять обязательно доставляли сложного и нестабильного пациента, так что дежурной смене приходилось отставлять уже поднятые бокалы и бежать работать.

Дежурство – отличное средство от новогодней хандры, а кроме всего прочего, автоматически решалась проблема с Соней. Они влюблены, значит, должны встречать вместе, но на практике осуществить это было бы непросто. Соня могла пригласить Яна встречать Новый год со своей семьей только в качестве официального жениха, иначе папа Бахтияров на волне царизма вышвырнет безродного холопа из своих апартаментов. Встречать на Звездной тоже не вариант. Вася уходит в отделение терапии, к дежурящей Дине, но это не значит, что хата свободна. Наверняка там окопается пьяный Лившиц в компании лаборанток с кафедры патологической физиологии, а дальше подумать страшно, кто еще забредет на огонек. Ясно одно – Соне среди этих мутных личностей не место, да и вообще Ян стеснялся приводить ее в свое убогое обиталище.

Тридцать первого декабря хорошо работается. После быстрых и коротких застолий люди спешат к семьям, палаты стоят полупустые, потому что всех, кого можно, выписали по домам, а оставшиеся пациенты грустят, но все равно бодрятся и создают праздничную обстановку как могут.

В углу возле сестринского поста подмигивает разноцветными огоньками маленькая елочка, блестит серебристая гирлянда, и невольно охватывает радость и надежда, что все будет хорошо…

Пройдясь по отделению и убедившись, что все тихо, Ян вернулся к себе и обнаружил за столом Князева. Научный руководитель был слегка навеселе и приветствовал Яна крепким объятием.

Пришлось ответить, хотя Ян не очень любил такие физические проявления дружелюбия.

– С наступающим тебя, сынок! – сказал Князев с большим чувством и сел на место дежурного врача.

– А вы что домой не идете, Игорь Михайлович?

– Сейчас пойду. Хотя, с другой стороны, куда торопиться? Пусть жена спокойно салатики нарежет.

Ян нахмурился. Князев не был алкоголиком, но иногда не мог вовремя остановиться, буянил, и тогда единственным способом было как можно скорее напоить его до бесчувствия и уложить на диванчик в кабинете. Дай бог, чтобы сейчас оказался не такой случай.

Не спрашивая, Ян сделал Князеву кофе покрепче и послаще.

– Слышал, у тебя с дочкой Бахтиярова любовь? – вдруг спросил Игорь Михайлович.

Колдунов смутился, проклял проницательность трудового коллектива и ничего не ответил.

– А что? Хорошая девушка, и я заметил, что ты давно к ней неровно дышишь. Ну и закрепиться на кафедре не помешает, потому что начальник тебе не слишком рад, но выдавить профессорского зятя кишка у него все-таки тонка.

– Да я не из-за этого…

– Знаю, знаю, но ведь это тоже хорошо. Так что ты давай, действуй.

– Хорошо, Игорь Михайлович, – кивнул Ян.

– И не благоговей там особо, себе цену тоже знай.

Ян снова кивнул, прикидывая с тоской, что до стадии отключки еще очень далеко, а до этого Князев ему весь мозг проест своими пьяными откровениями.

– Соне-то уже двадцать пять, – вдруг сказал Князев совершенно нормальным голосом, – а принцев крови на горизонте что-то не видно.

– Думаю, мы сами разберемся, – Ян приоткрыл форточку и подал Князеву сигареты.

Тот взял и с удовольствием затянулся.

– Чудак человек, я же ради тебя стараюсь. Бахтияров пыжится, изображает из себя небожителя, ну а ты в самом деле парень незаурядный и далеко пойдешь, если только тебе немножечко помогут.

– Спасибо, Игорь Михайлович.

Князев вдруг пригорюнился, опустил голову на грудь и тихо сказал:

– Я ведь, Ян, не знаю, что такое поддержка. Просто не знаю, и все. Я сейчас не про блат говорю, а про обычную человеческую помощь, ибо мне, дорогой мой Ян, это явление известно чисто теоретически. В школе я учился сам, в академию поступал тоже сам, а знаешь, когда я первый раз услышал «не бойся, будешь стараться и все у тебя получится?» – Князев выдержал театральную паузу и грустно усмехнулся, – только когда сам сказал это тебе. До этого я был твердо убежден, что дурак, ничего не понимаю, данных нет, руки дырявые, ничего из меня не выйдет. Я много лет работал, зная, что хуже меня никого нет и держат меня на кафедре только из великой милости. Я оперировал очень хорошо в полной уверенности, что работаю хуже всех. Я никуда не лез, не стремился, считая, что кандидатская моя ничего не стоит и дали мне защититься только из уважения к моему руководителю, а садиться за докторскую с моими мозгами бессмысленно и оскорбительно для медицинской науки. Прозрел я только в тридцать пять, когда одна наша операционная сестра попросила, чтобы именно я сделал ее отцу холецистэктомию. Прекрасно помню, как я тогда опешил, даже решил, что она меня с кем-то путает, а она говорит, нет, все верно, хочу, чтобы вы, Игорь Михайлович, у вас такая легкая рука. Я думаю, ничего себе! Это у меня-то? Испугался страшно, но сделал.

– И как? – спросил Ян.

Князев рассмеялся:

– Все прошло отлично, против моих ожиданий. Зажило как на собаке, хотя там риски были серьезные. И тут меня как озарило! Думаю, а вдруг не такой уж я и пропащий? В конце концов, никто лучше опытной операционной сестры не умеет определить мастерство хирурга, и, раз они говорят, что у меня легкая рука, значит, так оно и есть. Ну а потом присмотрелся к себе, вроде и клиницист я хоть куда, и в науке парень не последний. Пошел вперед, но все равно каждую новую ступеньку выгрызал себе зубами. Это я к чему все тебе рассказываю, Янчик, как ты думаешь?