«Не волнуйся, это не заразно, это всего лишь шрамы», — чуть ли не всхлипывая, засмеялся он. Девушка уловила его страдальческий тон и удивлённо застыла, внутренне насторожившись. В этот момент он, должно быть, сказал ей, мол, это никакое не начало новой любви и даже не мимолётная страсть, это лишь миг перемирия, краткая минута невинности, и что совсем скоро, когда она уже уснёт, он уйдёт. Он должен был сказать, что у них нет совместных планов, тайных звонков, они больше не будут вместе, не будут гулять по улицам, держась за руки, или развлекаться любовными играми. Но молодой человек не мог произнести ни слова, голос, точно коготь, застрял в животе. Он знал, что тонет. Молодой человек пытался задержать ускользающую реальность, зацепиться своим духом хоть за что-нибудь — за разбросанную одежду на стуле, за сложенные стопки книг на полу, за чилийский плакат на стене, за свежесть карибской ночи, за приглушённый уличный шум. Он пытался сосредоточиться на лежащем рядом теле и думать исключительно о распущенных волосах молодой девушки и о её сладком запахе. Он молча молил её помочь ему спасти эти секунды. Она наблюдала за ним с самого дальнего угла кровати, где сидела, точно факир, светлые соски и глаз-пупок тоже на него смотрели, отмечая его дрожь, клацанье зубов, его стон. Мужчина слышал, как внутри него растёт тишина, понимал, что душа его надломлена, как не раз это случалось с ним ранее, перестал бороться и, упустив последнюю нынешнюю встречу, покатился с бесконечной скалы. Он почувствовал, как в лодыжки и запястья впились ремни, зверское освобождение, порванные сухожилия, оскорбительные голоса, требовательные имена, незабываемые крики Аны, которую пытали рядом с ним, и других, подвешенных за руки во внутреннем дворе.
— Что случилось, ради Бога, что с тобой случилось! — издалека он услышал голос Аны.
Нет, Ана увязла в болотах Юга. Он было поверил, что ощущает, как обнажённая незнакомка трясёт его и зовёт по имени, но ему не удавалось избавиться от теней развевающихся флагов и свистящих кнутов. Сжавшись, он пытался контролировать тошноту. Он начал плакать по Ане и остальным.
— Что с тобой? — в очередной раз откуда-то позвала его девушка.
— Ничего, обними меня…! — молил он, и она робко подошла и обхватила руками, убаюкала, точно ребёнка, поцеловала в лоб, сказала ему: «Поплачь, поплачь», уложила на кровать на спину, и, растянувшись, сама легла на него.
Так, в обнимку, они провели чуть ли не тысячу лет, пока, никуда не спеша, не рассеялись галлюцинации и он не вернулся в комнату.
Чтобы найти себя живым, дышащим, борющимся, ощущавшим её вес на собственном теле, её голову, покоящуюся на его груди, их переплетённые между собой руки и ноги — этих двух охваченных ужасом сирот. И в это мгновение, словно всё было уже известно, она сказала, что страх сильнее желания, любви, ненависти, вины, гнева и даже в разы сильнее верности. «Страх — что-то всеобщее», — пришла она к выводу, а слёзы катились по шее. Всё остановилось для мужчины, задев самую потаённую рану. Он чувствовал, что перед ним не просто девушка, готовая заняться любовью из жалости; она хорошо понимала, что именно скрывалось в глубинах тишины, полного одиночества, на дне запечатанного ящика. Там он спрятался и от полковника, и от собственного предательства, подальше от воспоминаний об Ане Диас и остальных так называемых товарищей, оказавшихся предателями, которых одного за другим приводили с завязанными глазами. Как она смогла всё это узнать?
Женщина приподнялась. Её худощавая рука прошла сквозь сочившийся из окна прозрачный туман, вслепую ища выключатель. Она зажгла свет и один за другим сняла металлические браслеты, бесшумно упавшие на кровать. Когда она протянула руки, волосы закрывали лицо наполовину. На запястьях были видны белые шрамы. Нескончаемое мгновение он, застыв, созерцал их, пока не понял окончательно, что это была любовь, и увидел её, привязанную ремнями к электрической решётке. Наконец они смогли обняться и плакать, жадные до договоров и секретных сообщений, до запретных слов, до обещаний завтрашнего дня, до взаимности и, наконец, до самых сокровенных секретов.
(Из «Наша тайна», «Истории Евы Луны»)
Хулиана даже вообразить не могла, что горсть цветных стекляшек окажется такой ценной. Она разделила камни на две кучки, большую и поменьше, завернула первую обратно в платок, а вторую оставила на столе.
Девушка собиралась уйти, но взволнованный Лафит вскочил и схватил ее за руку:
— Что вы сделаете с рабами?
— Велю снять с них кандалы, а потом посмотрю, как им можно помочь.
— Что ж. Вы свободны, Хулиана. Я устрою так, чтобы вы могли уехать как можно скорее. Прошу прощения за все, что вам пришлось пережить по моей вине, но если бы вы только знали, как я хотел бы повстречать вас при других обстоятельствах. Прошу вас, примите это в подарок. — И он протянул ей оставшиеся на столе камни.
Хулиана, потратившая столько сил, чтобы разлюбить пирата, была обезоружена. Девушка не знала, что и думать, но интуиция подсказывала ей, что Лафит готов ответить на ее чувства: это был подарок влюбленного. Заметив, что девушка растерялась, корсар не долго думая притянул ее к себе и прильнул к ее губам. Это был самый первый поцелуй любви в жизни Хулианы и, несомненно, самый прекрасный. Такие поцелуи запоминают навсегда. Девушка чувствовала близость пирата, его руки на своих плечах, его дыхание и тепло, исходящий от него волнующий мужской запах, его язык у себя во рту, и дрожь пробирала ее до костей. Ее страсть к Лафиту только просыпалась, но это была настоящая страсть, древняя, вечная, всепоглощающая. Хулиана знала, что больше никогда никого не полюбит, что эта запретная любовь останется ее единственной любовью на всю жизнь. Она потянулась к Жану, вцепившись в ворот его рубашки, и ответила ему с таким же пылом, чувствуя, что сердце готово разорваться от боли: то было их прощание. Когда влюбленные насытились поцелуем, девушка упала на грудь пирату, едва дыша, бледная, с отчаянно бьющимся сердцем, а он нежным шепотом повторял ее имя: «Хулиана, Хулиана, Хулиана».
— Мне нужно идти, — проговорила она, отстраняясь.
— Я люблю вас всем сердцем, Хулиана, но и Катрин я тоже люблю. Я никогда не оставлю ее. Сможете ли понять меня?
— Да, Жан. Я полюбила вас себе на горе и знаю, что мы никогда не будем вместе. А за преданность Катрин я люблю вас еще сильнее. Дай бог, чтоб она поскорее поправилась и вы были счастливы…
(Из «Зорро»)
Так обстояли дела летом следующего года, когда однажды ночью Тете проснулась, ощутив на своем лице твердую руку, зажимавшую ей рот. Она подумала, что вот наконец и случилось то самое нападение на плантацию, которого все так долго боялись, и принялась молиться о том, чтобы смерть была быстрой, хотя бы для Мориса и Розетты, которые спали подле нее. Она ждала, не пытаясь защищаться, чтобы не разбудить детей, а также все еще смутно надеясь, что все происходящее не более чем кошмарный сон, пока в слабом свете горевших во дворе факелов, проникавшем сквозь вощеную бумагу окна, не смогла разглядеть склоненную над собой фигуру. Она не узнала его, ведь за те полтора года, которые они прожили порознь, юноша стал другим. Но он прошептал ее имя — Зарите, и она ощутила в груди вспышку — на этот раз не ужаса, а счастья. Подняла руки, привлекая его к себе, и наткнулась на лезвие ножа, зажатого в зубах. Она отобрала у него нож, и он со стоном упал на ее тело, уже готовое раскрыться ему навстречу. Губы Гамбо искали ее губы с накопленной за столь долгую разлуку жаждой, язык проскользнул в ее рот, а руки сами легли на прикрытые тонкой сорочкой груди. Она ощутила между ног его твердую плоть и уже стала раскрываться, но тут вспомнила о детях, о которых на какое-то мгновение позабыла, и оттолкнула его. «Иди за мной», — шепнула она.
Они осторожно поднялись и перешагнули через Мориса. Гамбо снова взял свой нож и заложил его за полосу козьей шкуры, которой был опоясан, а она между тем накрыла детей москитной сеткой. Тете показала ему жестом, чтобы он подождал, и вышла проверить, в своей ли спальне хозяин, которого она оставила там всего пару часов назад, потом задула в коридоре лампу и вернулась за своим любовником. На ощупь она повела его в другой конец дома — в комнату своей сумасшедшей хозяйки, пустующую со времени ее смерти.
