– Подражаю своему лицу? – Леонардо задумчиво взглянул на портрет, – Вы наблюдательны, Мона Лиза… Я бы ответил вам, что все художники имеют наклонность в изображаемых ими телах и лицах подражать собственному телу и лицу.

– Неужели? Отчего же так происходит?

– Оттого, что человеческая душа, будучи создательницей своего тела, каждый раз, как ей предстоит изобрести новое тело, стремится и в нём повторить то, что уже некогда было создано ею. И так сильна эта наклонность, что порой в портретах, сквозь внешнее сходство с изображаемым, мелькает если не лицо, то по крайней мере душа самого художника…

– Кажется, я поняла… Впрочем, на портрете этом я улыбаюсь, что удивительно. – перебила она.

– Вам следует это делать! Улыбка так идёт вашему лицу.

– Впору заметить, я благодарна вам, маэстро, за вашу поддержку, за соучастие… и за портрет… Только вашему таланту под силу бросить вызов самой природе, чтобы сохранить мой печальный образ, который время или смерть вскоре разрушат… Как вам это удаётся?

– Лиза… Мона Лиза… – молвил Леонардо, оторвав взгляд от картины, – перво-наперво, мне нужно было воссоздать ваш образ в самом себе, отыскать его в глубинах собственной души. И живость вашего лица передать, быть может, в еле заметной улыбке одними вашими губами…

* * *

Утром другого дня она была весела, шутила, и ей вовсе не хотелось сидеть смиренно, сложив руки перед собой. Леонардо же выглядел уставшим. Работа забирала все его силы, будто высасывая его душу по крохам. По вечерам, когда он оставался один на один с картиной, он с удивлением замечал, что она живёт собственной жизнью. Изображение на ней то улыбается, то смотрит надменно, то темнеет лицом, говоря: «Не пытайтесь разгадать мой секрет!». Тогда он останавливался и начинал всматриваться в черты лица – и картина оживала, фон её становился светлым, появлялись сочные краски… И Лиза начинала улыбаться…

– Вы выглядите угрюмым, маэстро Леонардо? Не случилось ли чего-нибудь неладного? – участливо спросила она.

– Нет, Мона Лиза, – ответил он. – Наверное, это усталость, которая накопилась во мне с годами.

– Видно, вы завалены таким множеством работ, что и сам Сизиф до конца дней своих не смог бы всё довести до конца. Как же великолепно всё, что вы творите. Вы, наверное, успели написать сотни картин в своей жизни? – она посмотрела на него с восхищением и еле заметной жалостью.

– Я писал, но далеко не сотни… Не жалейте же старого смиренного художника! Он не жалок, ибо может быть властелином всего, что существует во Вселенной. Сначала оно возникает в его разуме, а затем – в его руках.

– А вы великий философ, маэстро да Винчи! Подобно Аристотелю или Платону, вы, не хвастая, обладаете той мудростью, которой хвастают другие, не обладая ею. И на вашем лице почти нет морщин, этих следов трудных лет. Я уверена, вы из той самой породы людей, что всегда остаются привлекательными! – сегодня ей отчего-то хотелось шутить. И Леонардо заметил необъяснимый задор в глазах этой тридцатилетней дамы. Как же она прекрасна, когда свет вот так падает на неё сбоку!

– Я была бы не прочь поесть чего-нибудь, – неожиданно изрекла она, еле заметно хрустнув своими тонкими, почти восковыми, пальцами. Леонардо был удивлен, ведь Лиза, сама скромность, никогда раньше не изъявляла подобного желания.

– Не будет ли неуместным, если я предложу вам сладостей? – спросил он осторожно.

– Не вижу в этом ничего предосудительного, – заявила она возбуждённо. – Я боготворю сладости. Это недостаток, от которого не могу избавиться.

– Ваш недостаток прекрасен, Мона Лиза!

– Ваши слова мне льстят…

А потом, наевшись фруктов, отведав торта из марципана, бисквита и подслащенной рикотты с орехами, и с жадностью запив еду греческим вином, к которому были добавлены пряности, она внезапно откинулась в своём кресле. Её лицо побледнело и покрылось капельками холодного пота. Не было сомнений, что её что-то тревожило.

– Вам нездоровится? – забеспокоился Леонардо. – Вы неважно выглядите. Вас тошнит?

– Не обращайте внимания, так бывает по утрам, – сказала она слабым голосом, махнув рукой и отвернув от него лицо.

– Слабость, тошнота по утрам… И вы поправились, должен я сказать, за последнее время…

– Меня сломила смерть моей дочери, Леонардо. Я скучаю по ней. Жду ее, как сухая земля ждёт каплю воды. Зову… И она приходит ко мне, но только в беспокойном сне. В одном и том же плохом сне. Вот и накануне – она вновь мне снилась – всё тянула ко мне свои ручки сквозь колючие ветви зарослей и звала меня криком, не давая сомкнуть глаз… Доктор говорит, что когда-нибудь это пройдет, или останется лишь плохим воспоминанием… Бедное, бедное мое ДИТЯ, навсегда сделавшее меня несчастной…

– А другое вскоре сделает вас вновь счастливой…

– Вы о чём? Что вы говорите, Леонардо? Я не понимаю. – молвила она бессильным голосом, бросив на него мимолётный взгляд.

– Судя по всему, вы носите в себе ребёнка, Мона Лиза, – заключил он, уставившись на неё своими восхищёнными глазами.

– Бросьте! Этого не может быть! – она безнадежно махнула рукой.

– Обычно чутьё меня не подводит. Увидим, кто будет прав.

– Если вы и правы, то умоляю, никому об этом не говорите, – она обеспокоенно схватила его за руку. – Заклинаю вас, ни единой душе! Покуда я сама не пойму… – в ней говорили сомнение и растерянность. И тревога…

– Я ваш друг, Мона Лиза. Никогда не сомневайтесь во мне. Я вам предан…

– Но преданность можно легко спутать с некоторыми другими вещами… – молвила она отрешённо. – Признайтесь, что вы чувствуете ко мне?

– Уважение… Восторг… Привязанность…

– Я хочу, чтобы вы всегда были со мной, Леонардо… – она крепко ухватила его за руку. – До последнего моего дня… Дайте мне слово! – её глаза жадно впились в него в ожидании ответа.

– Вы ВСЕГДА будете со мной, Мона Лиза! И я всегда буду с вами! Обещаю вам! И прошу вашу милость обращаться ко мне с любой просьбой, как к верному другу, и я буду вам во всём помогать, делая всё, что только в моих силах…

– На сегодня достаточно, я полагаю, – неожиданно процедили ее холодные губы. Она оторвала руку от его сильного плеча и, опираясь о подлокотники, тяжело поднялась с кресла.

– Как пожелаете, – ответил Леонардо, кивнув головой.

В тот день она покидала его разбитой, не улыбаясь своей почтительной, но неизменно таинственной улыбкой. Не погладив столь любимого ею разноглазого котика на прощание и не бросив, по обыкновению своему, восторженного взгляда на музыкальный фонтан во дворе, она, слегка сгорбившись, покинула дом, уходя в свою молчаливую тоску. Глядя ей вслед, Леонардо показалось, что за один лишь этот день Лиза постарела на дюжину лет. Боль тяжелым комом встала в его горле, а грусть неровной морщиной пролегла через лоб, оставляя след уходящего времени…

* * *

– Эй, Зороастро, – громко сказал Салаи, войдя вечером, в отсутствие Леонардо, в мастерскую, – не объясните ли вы мне, отчего эта чудаковатая синьора вот уже третий год околачивается в нашем доме?

– Салаи, ты ведь знаешь, что эта почтенная дама позирует нашему учителю.

– Позирует третий год подряд? Да картина эта давно уже готова! По мне – этой донне Лизе просто нечего делать! Надоел ей муж – вот она и приходит сюда поразвлечь себя умными беседами с маэстро, – злился Салаи. – Единственное, что она делает, так только отвлекает нашего Леонардо от заказов, за которые хорошо платят. Вскружила ему голову своими противными вздохами!

– Твоя беда, Салаи, что ты меряешь искусство деньгами! – упрекнул его Зороастро.

– Вечно вы защищаете Леонардо! Ну какое же это искусство? Картина должна радовать зрителя, не так ли говорит маэстро? А эта меня пугает, когда смотрю на неё долго! Иногда мне кажется, что обе – и та, что изображена на картине, и сама живая донна Лиза – с каждым днём становятся все больше похожими на маэстро. Одни и те же черты лица! Одно выражение глаз и улыбка! Какой-то женский его двойник! А вам самому-то не жутко?