Зеваки кинулись врассыпную: не такого представления они ждали. Кое-кто из стражей тоже бросил арбалет и сломя голову кинулся прочь. Лошади бешено ржали и вставали на дыбы.

– Да что с вами со всеми! – заскулил капитан в отчаянии. – Стреляйте!

Крик застрял в его горле, когда одна из сумрачных тварей бросилась на него и повалила с лошади. Капитан упал наземь, скорее услышав, нежели почувствовав, как хрустнуло от удара колено. Прямо перед ним стояла ведьма – вот только в ее глазах больше не было ни мольбы, ни страха. Да и глаза ли это были? Пустые белки светились мертвым лунным светом даже через набухающие синяки. Она стояла, раскинув руки, словно говоря: «Смотри, что ты сделал. А ведь я предлагала иначе».

– Постой, – прохрипел капитан, но опоздал: одна из теней вцепилась ему в горло.

Вопли ужаса, несущаяся куда попало толпа и тени, тени, тени, демоны – они не различали мужчин и женщин, не знали усталости и жалости; вместе с тенями пришел вихрь, который выбил из рам все окна, и к музыке смерти добавился пронзительный звон битого стекла. Казалось, сама земля сотрясается под ногами чудовищ, которые все множились, ненасытные, круша все на своем пути, и с каждой секундой разрушения их мощь приумножалась…

Шарка пришла в себя. Дэйн шлепал ее по щекам и указывал куда-то. Она была не в состоянии думать – то, где она пребывала последний час, было трудно назвать рассудком.

– Что ты хочешь? – сердито спросила она.

Мальчик снова ткнул куда-то в сторону. Трупы, демоны, покосившийся навес помоста, разрушенный рынок… Лошадь. Дэйн указывал на одинокую лошадь капитана – единственную, что не убежала с площади.

Понимание возвращалось к Шарке медленно – и все же до нее дошло, что брат имел в виду. Она поймала лошадь, посадила Дэйна в седло и забралась в него сама.

Сумерки укрыли их, и вскоре они уже мчались через брошенные открытыми в суматохе ворота, покидая растерзанную Тхоршицу.

Навсегда.

Плач был везде: то тихий, интимный, то надорванный, переходящий в рев, то певучий, как старая песнь. Он поднимался с площади в воздух, рассеивался над городом, замершим в скорби и растерянности, и затем возобновлялся с новой силой. От плача звенело в ушах, но оставалось только терпеливо дождаться, когда он уймется, окончательно растворится в темноте сумерек, и за ним грянет тревожная ночь новой эпохи.

За день, проведенный на прощальной церемонии, герцог Рейнар устал от плача. На середине одного из ритуалов, когда усопшему повязывали на ноги и на руки цветные ленты, он даже подумывал приказать особо усердным плакальщицам хоть немного помолчать. Но вряд ли его величеству понравилась бы такая идея, а Рейнару меньше всего сейчас хотелось приумножать его печаль.

Король выглядел неважно: всего за неделю с тех пор, как принесли роковые вести, неожиданные, как гром в зимнюю ночь, он чудовищно похудел и осунулся. Яркие янтарные глаза потухли, в длинных, по плечи, темных волосах засеребрилось еще больше седины. Никто этого, конечно, не знал: король был одет, как и полагается, в черную мантию поверх церемониального доспеха, корона красовалась поверх накинутого на голову капюшона, – но Рейнару довелось мельком увидеть его до похорон.

Редрих Первый из рода государей Хасгута не горевал так сильно ни в самые черные дни войны с Аллурией, ни в дни, когда в полях Бракадии свирепствовал проклятый Ян Хроуст со своими головорезами. Но в те времена оставалась хотя бы надежда. А сейчас воплощавший ее человек лежал мертвый на каменном алтаре…

Старый первый советник обронил, что только однажды видел короля таким. Это случилось, когда был вероломно убит его отец, славный Теобальд Великодушный. Тогда Редрих не ел, не говорил и не спал, и при дворе поползли слухи, что молодой наследник лишился рассудка. Впрочем, вся Бракадия была охвачена ужасом: никто не ожидал такого предательства даже от свиньи Яна Хроуста. Но тот сумел превзойти самого себя, отравив короля Теобальда, с которым всего пару дней назад подписал на крови соглашение о мире.

Однако в тот раз всего через неделю семнадцатилетний Редрих оправился, словно по волшебству. Ненависть поставила его на ноги, ненависть заставила взять меч, вспомнить об осиротевшем народе и заверить этот самый народ, что он готов стать ему новым отцом. С тех пор уже больше тридцати лет король не давал повода для сомнений, не позволял себе и тени печали. Даже когда все прочие за его спиной начинали перешептываться в панике, даже когда советники, смертельно бледнея, умоляли его остановиться, пересмотреть, передумать – Редрих лишь улыбался своей знаменитой уверенной улыбкой, говорившей: «У меня все решено, и никто не сможет меня переубедить».

И всегда оказывался прав.

Сейчас этой живительной ненависти и король, и народ были лишены. Ее не к кому было приложить, и от этого в душе каждого поселился ядовитый непокой, словно фантом недобитого врага, поджидающий за темным поворотом.

Колонны людей подходили к каменному алтарю с двух сторон, с севера и юга. Рейнар плелся в северной. Казалось, очереди конца не будет. Уже почти два часа члены королевской семьи, дворяне, уважаемые представители древних родов, воины, мудрецы, фавориты короля, родственники почившей королевы и главы гильдий по очереди подходили к алтарю, чтобы принести усопшему последние дары.

В этом нет никакого смысла, сварливо думал Рейнар. Куда они денут весь этот хлам? Вопреки традиции тело не будет погребено в Крипте Великих – усопший с незапамятных времен, перед каждой битвой требовал, чтобы, если он падет, тело сожгли, а прах как можно скорее развеяли. Редрих, конечно, согласился, несмотря на возможное нытье священников Единого Бога. Но их можно проигнорировать: эта смерть, которая для Бракадии означала начало темных времен, для них, наоборот, была лучшим из даров судьбы. Шутка ли: главный язычник и еретик, по совместительству – правая рука короля, соизволил отправиться к своим кровавым богам! Сейчас в храмах святоши, наверное, пируют, танцуют, поют… или что они там делают в случае большой удачи? Едят младенцев язычников во славу господа?

Рейнар вдруг обнаружил, что на него устремлено множество неодобрительных взглядов тех, кто уже воздал почести и дожидался остальных. Кажется, им не понравилось, как он усмехался своим мыслям и совершенно забыл о маске скорби. «Конечно, – подумал он, делая шаг и оказываясь во главе очереди, прямо перед алтарем, – они стоят уже два часа без еды и питья, боясь хоть на секунду утратить печальный вид. А я стою и улыбаюсь – хотя что с меня взять?»

Он подобрался, нахмурился и сжал губы. Герцог Рейнар славился высоким ростом, крепким телосложением, здоровьем быка и всегда мрачным, почти зловещим выражением лица. Усмешка на его губах появлялась нередко, но и в ней было что-то болезненное и угрожающее одновременно.

«Ладно, Рейн, они правы, – уговаривал он себя, – давай попробуем сосредоточиться на том, ради чего мы здесь».

Он заставил себя посмотреть на лежавшего на алтаре покойника – и вдруг понял, что все это время старательно отводил взгляд от воскового лица и рук, сложенных на груди. Смотреть на мертвеца было сложно, хотелось поскорее зажмуриться, сердце разогналось. Он видел огромное множество мертвецов, он вел в бой солдат, он воевал с младых ногтей, но этот труп выглядел странно. Точнее, именно этого человека было страннее всего на свете видеть трупом…

Рейнар отвел взгляд и, чтобы отвлечься, уставился на женщину, подходившую с другой стороны. И это тоже было ошибкой. Он не сдержался и выругался себе под нос; слова, к счастью, утонули в рыданиях плакальщиц.

Невысокая девушка в облегающем черном платье быстро подошла к алтарю, не глядя ни на кого и ни на что, кроме белого лица. Даже не подошла – кинулась к нему жадно, одним сильным рывком преодолев локтей шесть – и без всякого стеснения склонилась над мертвецом.