- Ну, кому я нужна? - спросила она.

Моков быстро повернулся к ней.

- Вы комсомолом заведуете?

Шурочка сердито посмотрела на него.

- Комсомолом не заведуют.

- Неважно. Как это называется. Где мне найти ваших начальников?

- Каких? Городских?

- Ну да, городских.

- В горкоме, конечно.

- А горком где?

- Горком? - Шурочка подумала о недостиранном платье и вздохнула. Давайте я вас провожу, что ли.

- Пойдемте.

Шурочка пошла вперед. Доктор Моков в белом халате семенил за ней. Всю дорогу он говорил сам с собой, спотыкался, поправлял очки и чертыхался.

В горкоме заканчивалось заседание бюро. В накуренной комнате сидели охрипшие от споров парни и девушки. Переполненные пепельницы не вмещали окурков. В раскрытые окна медленно выходил дым. Люди устали - разбирался тридцать восьмой вопрос.

Доктор и Шурочка вошли в приемную, где сидел технический секретарь Ушмотьев.

- Ш-ш... - зашипел он на них, - не видите - бюро идет.

Доктор Моков опустился на ближайший стул. Стул оказался сломанным, доктор чуть не упал. Он чертыхнулся и сел на подоконник.

- Подождите здесь, - тихо сказала ему Шурочка и вошла в кабинет.

Шамбе удивленно взглянул на нее.

- Поздновато приходишь, товарищ, к шапочному разбору, - сказал он, щегольнув своим знанием русского языка. - Тебя вызывали?

- Я не то, не потому... - спуталась Шурочка. - Тут один товарищ, беспартийный доктор, заявление имеет.

- Какой доктор? - удивился Виктор.

- Доктор Моков, - ответила Шурочка.

- Ах, Моков... - Комсомольцы заулыбались. Все они знали старика.

- Ну что ж, проси его, - сказал Шамбе.

Шурочка открыла дверь и пригласила доктора войти. Моков поздоровался со всеми, косо посмотрел на подвинутый кем-то стул и заговорил:

- Я, конечно, только врач... Но в нашем новом, молодом городе никто не имеет права думать только о своем ремесле. Он должен думать обо всем, он должен знать все. - Доктор передохнул, посмотрел на стол, оглядел окружающих и вдруг закричал, как у себя в перевязочной.

- Безобразие! Вы не щадите своих легких! Где культура? Дым. Табак. Окурки.

Он замолчал, порылся у себя в карманах, достал древний деревянный портсигар и закурил. Немного успокоившись, доктор снова заговорил:

- Только сейчас ко мне привезли молоденькую, симпатичную девушку. Ей, наверно, не больше восемнадцати лет. Что вы думаете с ней произошло? - Он обвел взглядом присутствующих. Комсомольцы молчали. Шамбе нерешительно протянул:

- Малярия...

- Скорпион укусил, - догадался кто-то в углу.

- Каракурт...

- Ногу сломала...

- Ногу сломала! - снова вскипел Моков. - Скорпион укусил. Бред. Чепуха. Вы не замечаете, что творится вокруг вас. Вы ни во что не цените свои жизни и вам наплевать на чужие. Конечно, вы еще слишком молоды, чтобы по-настоящему ценить человеческую жизнь. А я - хирург. Я бьюсь, я цепляюсь за ничтожную возможность сохранить жизнь больного. Пусть он безнадежен, пусть он наполовину умер. Я ночи не буду спать, но вырву его у смерти. А у вас на глазах гибнут люди, молодые, цветущие. И где? В вашем солнечном городе!

- Простите, доктор, мы не понимаем, в чем дело, - перебил Мокова Виктор.

- Сейчас поймете. Мне привезли девушку, пытавшуюся покончить самоубийством.

- Как самоубийством? Кто она? Почему? - всполошились члены бюро. Маша взволнованно вскочила с места и подошла к Мокову.

- Доктор, голубчик, - сказала она, усаживая Мокова на стул. Успокойтесь. Расскажите все как следует.

Моков сел, сунул окурок в переполненную пепельницу, повторил рассказ парикмахера о том, как Ходыча вскрыла себе бритвой вены, и добавил, что ее привезли в больницу без сознания, потерявшую много крови.

- Но больше, чем этот факт, меня волнует другое, - сказал старый доктор. - Мы живем в новом городе, городе молодости. И не только живем - мы его строим. В старой бухарской деревне Дюшамбе были нередки случаи самоубийства. Но сейчас - иное дело. Ко мне каждый день привозят людей, нуждающихся в медицинской помощи. Но попытки к самоубийству у нас еще не было. Зачем? Разве у нас кому-нибудь так плохо живется, что и сама жизнь надоела? И вот привозят девушку, молодую, красивую. Я знаю больных. Эта девушка сжала зубы, я от нее не услышал ни одной жалобы, ни одного стона, пока перевязывал рану. О, у этой девушки сильная воля. И она хотела умереть!

- А почему? Какие причины? - перебила Маша взволнованно.

- Причины? - доктор задумался. - Не знаю. Это вы сами узнайте. Я ведь только доктор. Скромный врач. Мое дело - перевязки.

Комсомольцы окружили старого доктора. Ему пожимали руки, благодарили за помощь молодежи.

Утром Ходыча получила большой букет цветов.

Маша каждый день навещала ее в больнице. Она часами просиживала у постели больной. Ходыча вначале недоверчиво относилась к худенькой девушке, с подстриженными светлыми волосами, потом привыкла. Они подружились. Теперь Ходыча с нетерпением ожидала прихода новой знакомой. А если случалось, что Маша задерживалась, больная нервничала, ничего не ела и сразу успокаивалась, как только ее новая подруга появлялась в палате.

Однажды в сумерки Ходыча рассказала Маше о своей жизни, о Николае. Девушка молча, внимательно выслушала Ходычу.

После этого вечера Ходыча немного оживилась. На лице у нее уже не было прежнего отчаяния, в глазах робко засветилась жизнь. Ей стало легче. Ходыча лечилась, аккуратно выполняла предписания врачей - ей хотелось поскорее выйти из больницы.

Когда Ходычу выписали, Маша помогла ей поселиться в маленькой комнатушке рядом с женотделом.

Ходыча владела узбекским языком и немного говорила по-таджикски. Ей предложили работать переводчицей в женотделе. Она с жаром взялась за новое дело. Еще в больнице она читала книги, в которых описывалась горькая женская доля. Но девушка из жизни знала о тяжелой участи женщин. С детства она была окружена соседками, несчастными рабынями своих отцов, мужей, братьев. Она слышала по ночам нечеловеческие крики истязаемых, днем видела заплаканные лица, следы побоев. Она знала, что под черной сеткой из конского волоса скрывались изможденные лица, покрытые преждевременными морщинами, робкие, страдальческие глаза.

Теперь они больше не хотели быть рабынями. Десятки таких женщин приходили в женотдел. Одни хотели учиться, другие - работать. Одни спрашивали, как развестись с нелюбимым мужем, другие - жаловались на родителей, которые хотели продать их замуж, как продают овец на базаре. Всех надо было выслушать, всем посоветовать, помочь.

Днем Ходыча проводила время в женотделе, вечером - в женском клубе. Мужчины туда не допускались, и женщины чувствовали себя там свободно. Они снимали свои чачваны и оставляли их у входа, как оставляют пальто, входя в театр.

Маша часто брала Ходычу с собой в кишлаки, они ходили по дворам, созывали женщин на собрания. Ходыча научилась внушительно разговаривать с мужьями, не пускавшими жен на собрания, знала, как и чем их припугнуть. Женщины собирались, и начинались бесконечные рассказы, жалобы, просьбы.

Ходычу уже знали во всех окрестных кишлаках, женщины ее любили, зазывали к себе, угощали своими немудрыми лакомствами. Прозвали ее "Апа-татар" - сестра-татарка. Так и осталась за ней эта кличка.

Апа-татар стала желанной гостьей в каждом дворе. Женщины чувствовали, что эта девушка с большими грустными глазами сама немало пережила.

Чего только не насмотрелась Ходыча за это время. Сколько человеческого горя и унижений увидела она. Но девушка видела и другое - как в муках рождается новый человек. Женщина тянется к настоящей жизни, и ее не остановят ни ножи ревнивых мужей, ни жадные до калыма родители, ни установления шариата.

Однажды в женотдел пришла заплаканная девушка лет шестнадцати. Звали ее Гульшан. Дрожа и всхлипывая, она рассказала, что отец хочет продать ее в Рохаты какому-то своему знакомому, которого она никогда не видела.