С помощью слова мистик пытался транслировать опыт встречи с Божественной реальностью, оживить её в сердцах других. Нередко мистики становились вдохновенными поэтами (Руми, Кабир, У.Блейк), посвятившими своё творчество выражению сокровенных переживаний, но даже они, будучи мастерами изящной словесности, отрицали её всемогущество, понимая, что не способны явить в речи всю полноту узнанного. Поэтическая интуиция часто сталкивалась с неспособностью выразить не только атмосферу иного бытия, но и каждое глубоко пережитое чувство, ведь, как писал А.Вознесенский, «настоящее – неназываемо»38.
Английский поэт А. Теннисон, прежде умело обращавшийся со словом, ощущал неловкость, пытаясь выразить опыт встречи со своим истинным «я»: «Я приходил к такому интенсивному ощущению моего «я», что моя личность казалось мне расплывающейся в бесконечности существования; это не было смутное чувство, наоборот – одно из самых отчётливых, самых несомненных и в то же время совершенно невыразимое словами…я стыжусь этого плохого описания состояния моей души»39.
В этом смысле как виртуозный поэт, так и безграмотный святой в равной мере оказываются беспомощными, испытывая муку от невозможности разделить радость духовного опыта с другими. И чем выше поднимается человек, тем сложнее ему становится передавать звучание неземной музыки, улавливаемой его мистическим слухом. Протоиерей А. Мень писал, что сознание духовно одарённых людей «восходит на такие ступени созерцания, где бессильны человеческие слова и мысли. Поэтому-то когда они пытаются поведать нам об открывшихся им горизонтах, они с трудом выражают лишь тысячную часть»40.
Часто оказывается, что всё сказанное и со скрупулёзной прилежностью завёрнутое в многотомные теологические трактаты при столкновении с действительной духовной полнотой теряет всякий смысл. Христианский теолог Фома Аквинский, познав это на собственном опыте, признался: «Я не могу писать. Я видел то, перед чем все мои писания – как солома»41. То же самое встречаем у Святого Силуана: «Я пишу, потому что со мной благодать. Но если бы благодать была большей, я бы писать не мог»42. Слова разрушают целостность опыта, выводят его на поверхность из – по прекрасному выражению Померанца – «доязыковой глубины»43.
Бывает и так, что мистические откровения прорываются сквозь строки писателей и поэтов, оставаясь ими неузнанными. Голос сердца нашёптывает поэту слова, но не всегда его разум, покорно записывая, способен понять услышанное. Однако мистик, соприкнувшись с этими словами, непременно уловит след Божественного – может быть, не в словах, но в особом сочетании слов, в чём-то, что скромно таится за ними. Так и два человека, познавших духовный мир, могут неуклюже описывать его, но каждый из них, слушая другого, узнаёт то удивительное, что приключилось и с ним. Обмениваясь словами, летящими мимо, на самом деле они обмениваются благодатью опыта.
Слово – лишь намёк. В руках одарённого проводника оно может быть тонким флёром, через который просвечивает суть знания, но оно никогда не обнажит невидимое до конца, не позволит пройти его насквозь. И всё же человек, ещё не причастившийся непостижимому, нуждается в этих намёках, в следах, по которым может идти к Неведомому. Мистик тоже ощущает нужду, но его нужда – от Божественного избытка, который нужно излить в мир, разбросав следы Бога. Ведь сам Бог через мистика рвётся наружу, Он жаждет выплеснуться, и потому так часто мы сталкиваемся с ощущением, будто нечто сверхчеловеческое течёт сквозь мастера в процессе творчества, а сам он становится флейтой, на которой играет свои разноречивые мелодии Божественное. И тогда, несмотря на уверения мистика в невозможности передать опыт в слове, другие всё же интуитивно настраиваются на мелодию его переживания. Подобную аналогию можно найти в живописи. Мы ощущаем всю энергию и страсть живописца, глядя на оригинал его творения, но и удачно сделанная репродукция позволяет постичь масштаб его таланта и вложенное в оригинал чувство, если мы чутки к душе художника. Точно так же репродукция духовного опыта позволяет нам прочувствовать его жизненность, если мы ещё не развили в себе духовную эмпатию к мистику и не способны быть с головой поглощёнными ощущаемым им оригиналом.
Наиболее полно принцип невыразимости духовного опыта в слове постигли религии Востока – индуизм, буддизм и даосизм – или религии «чистого опыта», как назвал их известный российский религиовед Е. Торчинов. Личный мистический опыт всегда занимал верховное место в иерархии ценностей этих религий, поэтому странник, идущий тропой «чистого опыта», постигал его невыразимость непосредственно. Именно это постижение было причиной таинственного благородного молчания Будды, к разгадке которого пытались подступиться с разных сторон. Многие считали, что Гаутама умалчивал полученные знания по причине их бесполезности для духовного продвижения, однако дело было не только в этом. Анагарика Говинда в своём исследовании «Психология раннего буддизма» пишет о реальной причине молчания Будды: «В силу присущего ему глубокого проникновения в истинную природу всех вещей он полностью осознавал недостаточность всех определений. Он достиг этого проникновения не путём философских спекуляций и дискуссий…но преобразованием сознания в состоянии медитативного углубления, и поэтому он знал, что его переживание не может быть выражено ни посредством слов, ни с помощью логического заключения»44.
Будда убедился, что мы можем постичь природу реальности, лишь спустившись в бездну собственного сознания, вот почему главное послание его проповедей – призыв исследовать свой разум, «быть светильниками самим себе», ибо никто не сможет помочь нам осветить неизведанные слои нашего сознания, никто не сможет нырнуть в нашу глубь, кроме нас самих. Слова об озарениях, случающихся в сокровенном пространстве сознания, не только не могут отразить их суть, но и не могут быть поняты при отсутствии подобного опыта у слушающего. Только тот, кто уже знаком с ароматом Божественного бытия, способен уловить его шлейф в словах другого. Значимость собственного мистического опыта для понимания опыта другого человека отмечал знаменитый христианский мистик М.Экхарт «Если кто не разумеет моих рассуждений, пусть сие его не тревожит, ибо если он не найдёт истину сам, он никогда не уразумеет того, что бы ни было о ней сказано»45.
Побывавший в гостях у Запредельного, способен понять даже молчание о нём, ибо и безмолвием можно передать этот опыт. Подобное одухотворённое взаимопонимание между постигшими можно заметить в «Цветочной проповеди» Будды. Однажды, во время проповеди, Будда молча поднял перед учениками цветок и улыбнулся. Из всех его учеников только Махакашьяпа понял учителя и улыбнулся в ответ. В этот миг он пережил пробуждение, переданное ему от Будды непосредственно, от сердца к сердцу. Цветочная проповедь – один из немногих известных образцов передачи духовного опыта в оригинале. Возможно, цветок выступает лишь символом, воплощающим свежесть опыта Будды в момент проповеди, его почти природную осязаемость, которой смог проникнуться восприимчивый ученик.
Буддийское пренебрежение к слову обрело наиболее яркое воплощение в дзэн – дальневосточной школе буддизма, бичующей слова с неподражаемой бескомпромиссностью. В центре духовного пути дзэн, как вершина всех чаяний путника, стоит сатори – мгновенное, спонтанное просветление. То, что постигается в сатори, ведомо только тому, кто пережил его. Д. Судзуки замечает: «Тот, кто его испытал, всегда затрудняется дать связное и логическое объяснение. Сатори всегда свойственна иррациональность, необъяснимость и непередаваемость»46. Слова оказываются лишними, когда в недрах сердца преображается вся жизнь. Перед нами открывается простор целого бытия, стоит ли о чём-нибудь говорить? Любые определения этого захватывающего дух чувства, в мгновение ока преобразившего для нас смысл всего, кажутся слишком односложными или, напротив, чрезмерно напыщенными и усложнёнными. Они становятся лишней ветошью на устах. Как говорит Судзуки, «даже сказать «потустороннее» – это уже больше, чем следует»47.
