А коль уже прижился, стал женой или тёщей, то тогда всё делится поровну: негаданно нашёл котлету – позови остальных, а ежели провалился к соседу – то, с его разрешения, подними на швабре коврик, прикрой кое-как дыру в потолке и вместе ожидайте новых гостей. Хотя… двери всё равно не отучить от щеколд. Н-да, не Лувр и Нотр-Дам, а страна закрытых дверей. Вот что такое Франция.

Есть, само собой, своеволие, острый ум; бывает внезапная экспрессивность; надоедает постоянный шлейф снобизма (или, как они сами его называют, хорошего вкуса); иногда расползается полный бардак – но всё это до восьми вечера. А там уж наступает чай! Чай и непринуждённый лёгкий юмор. Это вкратце. Ну теперь всё понятно про Францию, чего ж тут неясного? Ведь, как здесь и любят говорить, «что неясно – то не по-французски».

Итак, родина Жиля-Ивона Фисьюре, причмокнув виноградными губами, встретила его дам запахом пекарен, каштанов и сыра, пригласила прогуляться по тонким проулкам; а о французской парфюмерии и говорить нечего: она просто покорила иностранок, ведь даже законченную торговку морепродуктами легко превращала в романтичную юную Эсмиральду.

По приезде Ивон предложил обеим оплатить курсы французского. Те согласились, но уже после первого занятия Нильда, возвратившись домой, так утомлённо обмахивалась платочком, что вечер наступил на час раньше, и она отправилась в свою комнату «подыхать», подразумевая наверное «отдыхать» – хотя… кто знает? Это одной дочери известно, ведь зачем-то сетования и оханья мадам Илар дублировались и на испанском. Пия же снова увлеклась языкознанием и с удовольствием обосновалась на тех курсах, день за днём радуя мужа всё больше (который, к слову, от испанского вовсе отказался, сославшись на занятость и работу; поэтому семью со стороны можно было полноправно считать французской, хотя один из её членов выглядел так, будто иногда забывал родной язык настолько, что не узнавал людей). Чтобы не уморить читателя узловатой (или как говорила Пия – адской!) речью мадам Илар, далее мы будем переправлять её на человеческий лад – не хуже Жилинской, памятуя, что говорит она на французском, если не сказано иного. Но основные перлы, конечно, останутся при ней.

Квартирка находилась неподалёку от пресловутой Эйфелевой башни, со стороны набережной Грёнель, и включала две комнаты. Гость, заходя внутрь, сразу упирался в гостиную, и широкий диван – любимое место Жиля – с порога манил в свои мягкие объятья. Знаете ли, диваны меряются своими мягкостями, и самый мягкий из них признаётся самым мудрым. Ну как и у людей: кто спокойно, без смятения гордости, умеет принимать чужую форму, тот уже пожил немало на своём веку. За «мудрецом» не менее уютное кресло поглядывало в окно с видом на красноватый беж дома-близнеца. Слева – дверь, ведущая к уборным и ванным удобствам, и далее – к кухне. Справа же – небольшая комнатушка, которую и решили выделить для Нильды.

Вещи сочетали в себе и пахнувшие родителями раритеты (их было большинство) и отдельные элементы новизны, приобретённые, видно, по острой надобности. Но последние не так уж плохо вписывались в общую обстановку, ведь в основном были незаметными, серо-чёрными. Все рабочие принадлежности для резки по дереву заранее свезлись в мастерскую, и квартирка обратилась в тёплую берлогу, ждущую бережных женских рук. Ивон старался ничего не менять после смерти родителей (что очень даже понравилось и мадам Илар, и Пие) – так ему было уютнее и спокойнее.

Оказавшись наконец в заветной гостиной, они раскрыли рты и непроизвольно присели на бардовый выцветший диван, напротив которого по направлению от окна располагались гардеробный шкаф, затем его книжный собрат, телевизор с открытой над ним стеной, усеянной изображениями, и деревянный столик, мастерски подогнанный под восточный стиль. Им и в голову не пришло, что это работа Жиля. Он очень радовался тому, что новое жильё им приглянулось и, довольный, отправился вниз за остальными чемоданами.

Дамы застыли. Ощущалось неслучайное расположение каждой безделушки: попробуешь, вот так, утонув в диванных подушках-думках, мысленно переставить смуглую статуэтку, например, поближе к окну – в книжный шкаф, но она сразу теряется в разноцветных матовых корешках. Может, полка над телевизором? Нет, и тут марокканская танцовщица с корзиной на голове не чувствовала себя как дома. Вот так ищешь-ищешь идеальное место, а потом бросаешь эту затею и оставляешь африканскую красавицу на том же столике у прохода, вьющиеся ножки которого будто продолжали её извивы и вместе с ней составляли неразрывный дуэт.

Одна ваза-часы чего стоила. Или часы в вазе. На противоположной стене они занимали центральное место, поместившись на полке над телевизором. Главный экспонат музея, так сказать. Белые часы были искусно врезаны в деревянную терракотовую вазу, оплетавшую их тонкими веточками и листьями, и визуально составляли с ней одно целое. Более того, стрелки часов тоже вились деревянной лозой, а в самой вазе, наверное, ещё матерью Жиля, была подобрана идеальная композиция искусственных растений: из зелёного густого облака выглядывали крупные белые бутоны ирисов, а над всем этим великолепием тянулись тоненькие изящные прутики цветущего персика. Да-а-а-а… женщины были в восторге!

Жиль и довольный чаевыми таксист уже успели на лифте перевезти все вещи на пятый этаж, и вспотевший хозяин наконец щёлкнул замком входной двери. Дамы одновременно дёрнулись и «вышли из комы».

«Это…» – Вопросительно указала на удивительную вазу Пия и не успела докончить, как Жиль уже ответил.

«Я подарил её родителям на день свадьбы. Первое моё профессиональное творение, оно удостоилось титула «экспонат». Публика оценила высоко, вот я и решил, что и семье понравится. А цветами мама украсила…», – добавил он с улыбкой, а потом опустил взгляд, от воспоминаний прикусив большой палец.

Дамы решили приступить к разбору вещей, а уже поздним вечером, после обширного ужина и десерта, упросили Ивона на подробную экскурсию по всему жилью. Кресельные и диванные подушки, точнее их чехлы, подметили сразу обе. Получив разрешение сшить новые, каждая в голове уже прикидывала подходящие узоры. Шили-вязали и дочь, и мать, чем и собирались зарабатывать в чужой стране, надеясь на любовь французов к испанским самобытным мотивам. Да где не ценят аутентичных вещиц!

Около получаса спорили о кроватке для малыша. Мадам Илар стремилась отгородить молодых от постоянных просыпаний и, рекламируя суровость ночных бдений, голосовала за свою комнату, поближе к дверям, чтобы всем рядом было; Пия же, как мать, не могла просто так смириться, что между ней и ребёночком будет Великая Китайская стена! А французские двери, как уже упоминалось, открытыми было оставлять не принято. Будущая мамочка присмотрела местечко у окна и уже взяла рулетку, чтобы озаботиться замерами, как здесь подкрался сбоку скандал в ярком испанском платке.

Выясня́ли бы, делили бы долго – или нескончаемо долго, – кабы папаша не сказал своего мужского слова. Он просто сшиб их мощью разума. Такого женщины никогда не встречали даже в сериалах про мудрость.

«Ко-лё-си-ки! – как стрелой поразил он дочематеринские пререкания. – Кроватка будет только на колёсиках! Она будет ездить и к маме, и к бабушке». Сказал так сказал! Ни слова не послышалось вопреки! и гробовая тишина вынудила всех разбрестись по кроватям до следующего утра.

Потихоньку приживались, притирались. Родственели крепче и крепче. Время на то и дано.

Как метко заметил Жиль, Пия, по обычному женскому недогляду, на девять месяцев проглотила «будильник», который полюбился ему ещё до того, как стал округлять её животик, а потом и топтаться по нему изнутри. То в туалет будущую мамку поднимет, то разволнует по мелочам. Как скоро выяснилось, «будильник» этот оказался общим, для всех: проснётся Пия – встанет и Жиль (не встанет – так после нежного пинка встанет), растревожится она – перепадёт нервов и ему, захочется чего ей – конечно, и он не без желания. Словом, семья – как таких разомкнуть? Да никак. То-то же.