– Много раз видела, но наркоз тебя усердно неволил. Я тебе пересказывала, что и к груди прикладывали не раз, да и я тебе только о ней и твердила. Всё хорошо, Пиечка, чего ты, не пойму? А с понедельникового дня Будильничек уже окончательно тебя растормошил и ты давай с врачами ругаться, что тебе не нравится писить с помощью катетера и чтоб они…

– Ладно-ладно, мам, хватит, – махнула на неё Пия. – Но всё равно, когда вспоминаю об этом, тревога какая-то сидит внутри.

– А зачем вспоминать?

– Снится мне это постоянно. Ладно… – Пия наклонилась поближе к матери, – это расскажу. Ну вот, значит. Я в больничной ночнушке стою у кровати. Гляжу, а там лежит моё тело и смотрит мне в глаза. Я понимаю, что она не может двинуться и кричит, но ничего не слышно. Она будто страдает, знает что-то, что не даёт ей покоя и приносит нестерпимую боль. Кажется, что она безмолвно просит меня о помощи и стонет. Я оглядываюсь: на стене висят старые часы. Они как будто заманили ту, вторую, сюда. Слева в них словно чёрные пятна, то ли что-то скрывают то ли просто уходят в никуда. Дырявые часы! Кругом сгущается туман. Он переливается радужными всполохами в темноте – и никого нет… Иду за ним и выхожу в дверь, но под ногами ничего! (Нильда не выдержала, отложила пряжу и от волнения зажала себе рот рукой.) Несколько мгновений я будто чувствую лёгкое дуновение, а потом – резкий удар, и я оказываюсь в том самом каменном теле, лежащем в койке. Внутри ужасная боль (едва заметно в уголке века у девушки блеснула слеза). Открываю глаза и вижу перед кроватью себя в ночнушке. Здоровую и ничего не подозревающую. Кричу, хочу предупредить, но ничего не слышно – только холодно тикают где-то часы. Ужас… и внутри и снаружи дикий ужас… безвыходность… А вдалеке опасность какая-то затаилась… крики, люди… будто умирает кто-то…

Просыпаюсь вся в поту и не могу снова уснуть, лежу-лежу. Даже если долго спала, встаю всегда разбитой; ну никаких сил нет.

Нильда только хлопала глазами. Не сумев придумать, зачем такие сны приходятся, она погладила ладонь дочки.

– Хорошая моя, даже и не подозреваю, к чему…

– …Мне сложную розу сегодня край закончить надо, – сменила тему Пия. – Дай мне красные, – указала она в коробку с нитками, – и просто досмотрим серию.

– Давай, моя миленькая, досмотрим. Только не волнуйся, – настороженно глядела на неё мать. – Если булочник – да что там! – сам президент Европы спросит, скажу ему как на духу: Пиечка, рожала лучше всех – дайте медаль! – Нильда закатила глаза, кивнула сама себе и добавила: – И ведь дадут же! Дадут!

К вечеру вдохновение Жиля не угасло и заказ стремительно приобретал форму: кусок дерева всё больше превращался в разрезанный гранат, томно разлёгшийся в женской ладони. Постоянно думая о Пие, мастер каждым движением придавал статуэтке больше глубины и жизненности, а тонкие реалистичные пальцы фигурки грозили зашевелиться в любой момент. Стамеска, как колибри, кружила над деревом, добавляя новые и новые штрихи, пока жизнь полностью не вошла во фрукт. Так… немного штихеля, шлифовки… ага… пропитка… вот… Завтра лак и всё.

Жиль тщательным глазом измерил очередной почти готовый шедевр, оценив его простым «сойдёт», – хотя настоящую стоимость и называть неприлично. Ясно, что дело Жиль знал как свои пять пальцев и был не в последних строках даже по Парижу. Ясно, что резьба по дереву уже давно бы настрогала им с Пией отдельное жильё, а может, и домик, но жена так привыкла к маме и их испанским перебранкам, что и мысли такой не допускала. Однако в последнее время Элиза, как любой подросток, загорелась личной независимостью, и выделенной комнаты Нильды ей уже не хватало. Поэтому Жиль планировал приобрести ко дню рождения Пии новое жильё, но пока не сообщил ей, готовя на всякий случай разнообразные варианты, ведь предсказуемостью его жена никогда не отличалась.

На телефоне сработал будильник и вернул мастера на землю. Иначе «разбудить» заворожённого резчика и не удавалось, а, заработавшись, выйти из мастерской в полночь было для него плёвым делом, но портило весь распорядок.

«Уф-ф-ф, – протёр он лоб тыльной стороной ладони, – успел вроде».

Переодевшись, он уже сидел в старом кресле-качалке, вдыхал аромат чая и не спеша разворачивал сэндвич.

Постучали.

– Да заходи, чего долбиться?

Дверь тут же заскрипела и впустила Этьена.

Красная трость сверкнула в свете запылённой лампочки, и мужчина в небрежном тренчкоте[24], прихромал к креслу Жиля. Тот засуетился, отставляя кружку в сторону:

– Ой, простите. Садитесь пожалуйста, дедуль. Только ко мне скоро друг наведается, придётся ему уступить.

– Это перестало быть оригинальным ещё лет десять назад, – безэмоционально сказал Этьен и сел в качалку-собрата рядом с Ивоном. – Хватит уже из меня делать старика.

– Да чего ты? Не кипятись так, вьехо, а то опять поседеешь. День неудачный?

– Угу. Подустал.

– Ну так подкрепись. – Протянул ему второй сэндвич Ивон.

– Только если ты туда морщин не подмешал.

Стемнело.

Перекусив, друзья оставили мастерскую, вышли в свежий, без резких запахов воздух и прогулочно поплелись по фонарным дорожкам.

– Ты сказал, что устал, вьехо. Мадам Сванье на работе последнюю плешь проела?

– Мадам Сванье в шоке от Клода, а достаётся мсье Сванье. Будто это я́ себе набил кирпичную стену на плече.

– Чего! – Жиль даже на миг остановился. – Клод сделал татуху?! Это сколько ж я его не видел?

– И ничего с ним не станется – восемнадцати дождался и уже год творит, что вздумается.

– Так вот из-за кого Лиза такой подарок захотела. Тату – представляешь? Начала с Клодом и его компанией водиться, теперь вот голову ломай, как быть.

– Так мы же сами их свели ещё в детстве – чего удивительного? Если уж она вся в Клода пошла, смотри, чтобы она и пирсинг себе не удумала. Или ещё чего похуже… кто за всем уследит?

– Куда хуже-то?

– Да есть куда… – вздохнул Этьен. – Чтоб не получить от матери нагоняй, возвращается Клод обычно поздно ночью, когда Лулу уже давно спит, вымотанная после работы. А я орать на него не привык. А тут столкнулись недавно в кухне, а он и говорит мне подозрительно: – Только свет не включай. Тревожненько, когда молодёжь такое заявляет посреди ночи под крепкий запах алкоголя. Здесь надо успеть не дать разгуляться фантазии, а то нервы не выдержат раньше времени. Ну я, естественно, хлоп по выключателю. Твою ж мать! Смотрю: у него все руки в крови! – Ты чё, чёрт дурной, наделал! Зачем себя порезал?! Обещал же, что всё! – на нервяках ору я. А он такой: – Это всё из-за тебя! Ты слепой, баран толстокожий! Так нельзя, Этьен! Будь уже мужиком, трус!

Ну и всё в таком духе. Слово за слово, и вот я уже его за грудки трясу, ору «насколько ж ты ужрался, свинья!». Тут забегает Лулу. Понятно, что еле в обморок не улетела от такой картины. Да и ей от души досталось. Клод и её поливал на чём свет стоит. Тоже руки опускаются – что с ним делать? А может, мы чего, уже на самом деле, старики, не понимаем. Мож, что случилось у парня.

– Охренеть, конечно, да… – помотал головой Жиль. – Седой зелёному не указ, но что-то делать надо…

В этот момент вдалеке закричала толпа, и друзья остановились, повернув головы в направлении возгласа: там обыденно вспыхнула Эйфелева башня и зарябила пляшущими огнями. Мужчины пошли дальше. Толпа постепенно затихла, и остался только тупой стук трости о брусчатку.

– Вот это, наверно, и есть решение, – закивал сам себе Этьен.

– Проораться в толпе и потом относиться к выходкам детей поспокойнее?

– И это тоже. Да, я об эмоциях. Не хватает им красок. Сначала они мнят, что мир идеально ярок, а потом, разочаровавшись, начинают сами его приукрашивать. Протыкая губы, нанося себе шрамы, марая волосы. Как там Элизочка моя? Не в зелёный ли покрасилась?

– Господи, а Клод уже и…