– …правда, – подхватила Нильда и с удовольствием макнула в кофе кусочек булки, увидев, что ругаться никто не намерен.

– И всё же… – покосилась на дочку Пия.

– Мне пора! – Пулей выскочила та из-за стола. – Меня ждёт прилежное-прилежное обучение, потом разговоры о «Милом друге»[22] с друзьями и дом в девять вечера, так же, папа?

– Да если б так было, то я б тебе…

Тут Жиль с Элизой, как обычно, показали друг на друга пальцами и синхронно произнесли:

– …мороженое купил!

– Всем пока! – Уже обувалась Элиза.

– Пока-пока… – пасмурно вторила Пия, пристально глядя на мать, которая резко увлеклась прелестным видом за окном – серым небом и пустыми ветками.

Когда мадам Илар уже покончила с остатками завтрака, то решительно встретилась взглядом с Пией, заявила: – М-да! Здесь есть над чем подумать! – И быстро скрылась в направлении гостиной.

– Фень, а ты понял про тату? – тем же утром провожала мужа Пия.

– Понял, понял. Вы с мамой одинаковые и любители в курс дело в самый последний момент вводить. Вот вечером и решим. Сегодня буду позже – Этьен заскочит, тоже перетрём.

– Да-да… – прикусила губу Пия, «собирая пылинки» с пиджака мужа. – Ну ладно тогда. Салют, Жиль.

– Адьос, mi esposa[23], – потянулся поцеловать он любимую, и та подалась навстречу. Улыбнувшись друг другу, как пятнадцать лет назад, они расстались до вечера. Ивон, не дожидаясь лифта, как на крыльях, понёсся вниз по ступенькам.

Во-первых, жена назвала его Жиль, а это был хороший знак. Само имя Жиль-Ивон Фисьюре являлось формулой настроения жены. Жилем она звала его в приподнятом и спокойном состоянии; Ивоном, с первым раздражением; и просто Фисьюре означало, что нужно было начинать искать укрытие. А тут ещё сказала «Фень»! Ненавистный – а сейчас такой приятный – Фень. Прямо как пятнадцать лет назад!

Во-вторых, они так искренне давно не целовались. Ну вернее, Жиль лез и часто добивался поцелуя, но в этот раз она сама потянулась навстречу. Значит, соскучилась, или приятно распереживалась… или нуждалась в поддержке… Стоп, а то мы все крылья так на фиг ухлопаем. Дайте человеку полетать, ведь несколько лет назад их с женой отношения начали холодеть. И он всё боялся, как бы не наступил однажды день инея.

Вот и сейчас, если бы вы увидели его таким по-детски радостным, таким воодушевлённым, то сразу бы решили, что ничего-то и не изменилось за это время. Но вы бы ошиблись.

Жиля совсем было не узнать: выпрямившийся, поправившийся домашней едой и спортзалом, он смотрелся мужчиной. Одежда соответствовала, как и стрижка. Однажды гусь – теперь брутал, как говорится. Ни скромности, ни зажатости – просто чудеса!

Очки! Очки-то! без которых Жиля и представить раньше невозможно было, тоже куда-то подевались, а вместо них в глазах прижились контрастные насыщенные линзы. Ну просто красавец и всё!

А машина! Хэтчбек да ещё – как удачно совпало – оттенка кармен. А борода! Ну… тут погорячились. Борода была скудновата, страшно бесила Пию и не продержалась и трёх месяцев (столько потребовалось мадам Фисьюре, как наконец наорала на «козла, поселившегося в их квартире»). Трёхдневная щетина была одобрена.

Случилось всё так не случайно, конечно. Может, на самом деле, один любит, а другой позволяет – но, так или иначе, не охладевающий Жиль постоянно сталкивался со стеной – дистанция между ним и женой крепла, не смотря на то что он из кожи вон лез. Пусть Пия и не просила, он стал настоящим примером для знакомых – а ей хоть бы хны. А может, дело было во внимании?

Да какое там внимание – он только женой и жил! Заработался чуть – уже соскучился. Но и это, наверное, из-за отстранённости любимой женщины, которую вроде уже покорил, да почему-то она не сдавалась до конца. А может, чего случилось у неё и она молчала в силу скрытного характера? Чёрт разберёт.

Этьен частенько позванивал другу расспросить, как тот выглядел, после чего они и встречались время от времени. Да и то всё о жене да о жене трещал Жиль, отчего у Сванье складывалось впечатление, что он вечерит больше с Пией, чем с приятелем.

Ну а в чём же тогда было дело? В том-то и беда, что Ивон и понятия не имел. Действительно, чем дальше становилась жена, тем больше тянулся к ней Жиль, хотел заполнить пробелы, поговорить, но она делала вид, что говорить не о чём, будто всё было нормально. Ну откуда такая скрытность? Если раньше она пряталась в шутках и колкостях, то теперь просто превращалась в тишину, в которой бурчал только телевизор. Жиль полюбил выходить на балкон, где незаметно для себя, в голове перекручивал их с Пией недавние сухие диалоги, но только теперь она отвечала живо, глаза у неё горели, как в двадцать, а руки никак не отлипали от мужа. Потом всё прерывалось безэмоциональным: «Началось!», и Ивон после рекламы возвращался досматривать фильм.

Ненужный героине герой – разве герой?

Даже тёща любовалась зятем «как в Лувре!» – хотя ей там совсем не понравилось. Жиль и её просил растопить дочку и узнать причину холода жены. Вроде разузнала, вроде ничего особенного, вроде так у всех с годами – и не понятно было: то ли тёща сама нашлась, что ответить, то ли на самом деле спрашивала у Пии. Однако сердце у Жиля не успокоилось, явно что-то было не ладно. Ну не узнавал он жену. Или так и выглядит настоящая жена, как говорила Нильда, – а где же тогда слонялась его Пия? И кто была эта чужая женщина рядом, под вторым одеялом?

Но о разводе никогда и речи не заходило. Может, Пия просто такой человек? Мишура со временем слетела – вот и получай натуру. Но… но она казалась тогда, в молодости, совсем настоящей и тёплой. Не сейчас, нет. Сейчас она одеревенела. Будто читала чужую речь, а свои слова подзабыла. Вот бы ей напомнить, встрепенуть любимую и расшевелить к жизни.

Секс? Как ни странно, секс был. Или, скорее, случался, так как комнат – две, а жильцов – горсть. Тогда-то «бывшая» знойная сеньорита казалась снова «настоящей» – или все испанки такие? Да не все, конечно. После «фиесты» вроде должна же была наступать пауза в отчуждении, но нет – уже через пять минут каждый вдыхал свой аромат кофе и молчал о своём. Хорошо, если рядышком. Две единицы на одном балкончике…

Итак, сегодня жена осветила Жиля надеждой на теплоту. Ну а вдруг? Разум, ясное дело, тонул в сомнениях, но человек же не может ни надеяться на чудо, если речь идёт о любви.

На нижней площадке мужчина чуть не влетел в соседку со шваброй – мадам Ордонне́.

– Ох, как же вы несётесь, не продуйте меня, мсье Фисьюре, мне болеть нельзя! – отодвинув с прохода ведро, пошутила старушка, получившая несколько лет назад свой законный отдых. – Я теперь должность имею – буду убираться в подъезде по пятницам и денежный лишек получать. Добилась-таки! Глядишь, успею чего ещё в этой жизни, накоплю.

– Хорошая новость. Только не разбередило бы это вашу тревожную поясницу, мадам Ордонне.

– Память у вас, как у меня, Жиль: это у соседки со второго – поясница, а у меня – зрение! Вон – глядите какие у меня очки, как у Шерлока Холмса! Лишь бы пыль не упустить. Ну… потихоньку-помаленьку. Слава богу, жильцы радивые, не пачкают ничего; одна напасть – дождь. Да и то до лифта натопчут немного. В общем, справляюсь, на здоровье не грешу. Кстати! Не лучше ли бы было для вашей жены какой особый уголок на этаже соорудить. Я бы пепел выбрасывала – и всё, а пол был бы чист да бел. – Указала она на коричневую от природы плитку.

– Я чего-то не угадываю вашу мысль… – стукнуло сердце у Жиля.

– Простите, я сроду бы не подумала, что сеньорита Фисьюре скрывает… Ну да было и было разок-другой-третий-четвёртый – велика ль беда! У меня вон тоже один грешок – и тот с мешок: дюже люблю Луи де Фюнеса, а вот смеяться не люблю! И ничего не поделаешь: живу-разрываюсь.

Жиль всё ещё стоял опешивший и поражался, как же можно было так не знать свою собственную жену. Мадам Ордонне поняла, что «уронила в прозрачный бульон увесистый кусок свёклы».