– А здесь краб. Он ползет прямо на нас. Смотрите, какие огромные клешни! Настоящий камчатский краб! А здесь – зима. Метель. Елки, и две девочки в шубах и шапках взялись за руки.

– А вот это?

– Не. Эту убери. Это мрачно. Мне этого сегодня не надо. Сегодня я покупаю только счастье.

Он помалкивает, с сомнением поглядывая на полотна. Нет, это не сомнение. Это он так входит в роль. Я уже это видела: «Познакомьте меня с ролью, которую мне предстоит играть!» Молчит. И будто тебя не слышит. И этот южный жест: рука идет вперед и вверх, ладонь открыта – то ли приветствие, то ли отказ, – и замирает на секунду в воздухе – точно арабеск, как в балете.

– Как ты это делаешь?

– Не знаю. Я так делаю. – И вдруг вскакивает и выходит на сцену. – А я вижу действие. Я же актер!

– Ах да, Люба, – с запозданием поясняю я, – он – актер. Телезвезда.

– Смотрите, эти белые брызги на зеленом – это же скандал, это – как это по-русски – издая? А, измена. И она швыряет своему любовнику в лицо все, что придется, – злость, возмущение, крик: «Идиот, я люблю тебя!»

Идиот, я люблю тебя.

– Скажи, ты притворялся? Ты все это придумал? Эту сцену?

– Нет, я не притворялся. Просто я видел, что именно она хочет от меня.

Он берет гитару. Сейчас самое главное, чтобы он не запел «Подмосковные вечера». Такого разочарования я не перенесу. Нет, всего лишь «Ямщик». Оборвал на первой строчке, говорит: «Хорошая песня, да?»

– Хорошая, – говорю, – только грустная.

– Что в ней грустного?! Веселая песня! Смотри, что он поет: «Ямщик, не спеши! – Полако! – Мне не надо больше торопиться. – Эта женщина наконец отвязалась от меня! Я свободен! Не спеши, дорогой, давай петь!»

И запел!

Теперь была его очередь – для спектакля.

Он пел, как обычно поют актеры, – проигрывая каждую фразу, останавливался, – «а вот так мы поем в кафанах», – смеялся, – «а вот на этом месте все должны поднять кружки и – поставить их разом!» И в воздухе мелькали эти кружки, толпились разноцветные, как карандаши, образы веселых людей, они томились от несчастной любви, плакали и кружились в танце: тот, кто с тобой – на самом деле тебя у него нет. Тебя любит тот, который только мечтает о тебе.

Обаяние полузнакомой сербской речи, где тебе самой приходится домысливать каждый кусок, балканская грусть и путаница, и голос. Голос, который захватывал, как морская волна.

Нет, ему нельзя петь перед русскими женщинами. Балканские песни – они же у нас отзывались старой югославской эстрадой. Той таинственной заграницей – она появлялась в СССР в виде элегантных польских, нежных сербских, вольных болгарских акцентов, которых допускали к нам на голубые огоньки.

– А ты можешь спеть что-то из этих старых песен? – спросила Люба, и эта простая просьба прозвучала как-то странно робко и даже интимно.

– Конечно, а что бы вы хотели? Ну, например, Марьянович?

– Марьянович! – Люба схватилась обеими руками за голову. – О Боже, Марьянович! Ой, найди ему быстро, ну вот эту… – Люба пытается напеть, помощи от этого никакой, но я и без нее знаю, что хочет услышать каждая советская женщина!

Я роюсь в телефоне, и через минуту в наших древних стенах звучит потрескавшийся голос Эмиля Горовца: «Ночным Белградом шли мы молча рядом…»

– А, конечно, я это знаю, – он опустил ладонь на струны и запел сербскую версию: «Девойка мала…»

– Оно! Оно! – в восторге кричала Люба. – Но мы слушали все это только на русском!

– А вот эту вы слышали? – Он напел: «Прозоры, прозоры…»

– Да я сама тебе это могу спеть! Ты не понимаешь, что все это для нас значило. Мы же были совершенно закрыты от всего мира!

– Да, – вспомнила и я. – Мы впервые тогда увидели, что на сцене можно двигаться, а не стоять истуканами.

– А как мы танцевали подо все это на школьных вечерах: Радмила Караклаич, Лили Иванова…

Он слушал, усмехаясь, как мы перебирали те немногие знаки заграничной жизни, которые просачивались к нам из Югославии: про вечные очереди за югославскими сапогами, про путевки, которые стоили состояние, и в поездки отбирали, как в космос. А это и был для нас космос – на Адриатику, как на Марс, – и как приезжали оттуда совершенно обалдевшие женщины и годами рассказывали о красавцах-сербах, которые живут на солнечных берегах в недосягаемой для жизни стране.

И вот мы здесь.

– Марьянович уже совсем старик, – заметил он.

– Не смей так говорить! – вскричала Люба.

– Не такой уж старик, – сказала я. – Я видела его на приеме в Русском Доме. Представьте, стоим мы с приятелем-фотографом, вдруг подлетает одна моя знакомая, Света, хватает его за руку и вопит: «Бежим со мной, скорее, я заплачу тебе за фотку, только бегом», – и она волочет его куда-то, ловко лавируя в толпе.

– А что там? – спрашиваю я. – Да это Марьянович приехал, – сказал кто-то из сербов.

– Марьянович? – и я несусь следом. – У меня тоже, кстати, и фотка есть!

– А фильмы про индейцев? Гойко Митич! Да достаточно было в компании, где все приуныли, сказать: «ГОЙКО МИТИЧ!» – и сделать вот так, – Люба приосанилась, вскинула подбородок и приподняла локотки, – и у всех сразу поднималось настроение!

Он слушал, переводя взгляд с одной на другую. Мягко перебирал струны, словно сопровождая редкими аккордами наши восторги.

И вдруг сказал: «Слушай, а ведь это же готовая программа. Мы соберем в студии Джордже, Радмилу Караклаич…»

– А она еще жива? – бестактно вставила Люба.

– Да я сама ее видела на том же приеме, – осекла ее я, отмахнувшись, потому что идея уже завладевала мной, как массами.

Он встал и начал ходить по комнате.

– И вы в том же темпе рассказываете… Гойко живет в Германии. Но это не вопрос. – Он остановился и посмотрел на меня: – Нет, это даже не программа.

– Да, это вполне на телефильм. Полно у вас ведь наверняка осталось старых кадров, в наших архивах берем голубые огоньки.

Теперь Люба переводила взгляд с одного возбужденного лица на другое.

– Напишешь синопсис?

– Да плевое дело. Люба, нам пора.

– Как ты ловко упаковал наши восторги!

– Ах да, мы как раз с тобой вчера говорили – что мы продаем? Мы продаем свои эмоции.

– Это как у Вайды, помнишь? Все на продажу.

– Нам надо найти заправку.

– Ты как Рыбакова! – кричу я, – это она вечно сбивает всю мою романтику: «Таня, какая лунная дорожка на море, посмотри…» – «Где у тебя таблетки лежат? У собаки понос».

– Ты что, хочешь, чтобы мы здесь встали?

Хочу ли я, чтобы мы встали? Направо от нас идет вверх темная скала, а налево – голубая кромка моря, и на ней замерли лодки. Вода прозрачная и недвижная, и кажется, что эти лодки просто поставили сверху какой-то могучей рукой.

Хочу ли я, чтобы мы здесь остались? Что я вообще хочу?

Танин сад похож на подмосковную дачу. На ощупь, на цвет и на запах. Вот так же скользила моя ладонь по перилам, когда я спускалась по ступенькам, стаскивая вниз все, что могла унести в одном чемодане. И так же заглядывали на балкон красные розы. И пах сухой травой и перезревшими яблоками сад. Только за высоким забором московской дачи стоял – темной колючей стеной – густой сосновый лес, а здесь за легкой оградой круглился и уходил к горизонту крутой косогор с дальним леском на краю, откуда вечерами выбегали рыжие серны.

Сад спускался к реке. Наша умная Таня купила себе этот дом давно, раньше всех сообразив, что надо делать. Маленькое село, полтора часа езды до Белграда, и всего час – до Дрины. С веранды видна пустынная дорога, по которой изредка проходят соседи, то просто кивнув, то приветственно махнув рукой. Около дерева стоит корзина: на дне, как гранаты, плотно прижались друг к другу крепкие твердые груши. Ворота в гараж открыты, и видно, как вдоль стены неровным рядом стоят банки с зимницей – свидетели внезапных приступов непогашенного инстинкта запасать и долго хранить продукты. Утром хорошо спуститься к реке, шлепая резиновыми тапками по мокрой траве, обходить яблони с низкими ветками, заросшие грядки с помидорами причудливой формы, – где она только откапывает такие сорта? Цветущие кусты огурцов, – оказывается у них маленькие беленькие цветочки, – впервые увидела у Тани. А вот самих огурцов у нее не видела ни разу. Впрочем, вру – были какие-то корявые и бледные, как только что спустившиеся по трапу туристы. А вверх, обратно к дому, подниматься уже тяжелее – в горку, но можно присесть под орешник и смотреть вверх, как бегут светлые облака по светлому небу. Дом Таня покупала для большой семьи, но семья разбрелась, и теперь здесь живет она, кот, который охотится на кроликов, и черная собачонка с цыганскими глазами.