В квартире все устроено с комфортом и вкусом: простые белые стены, плитка на полу, open concept, удобная новая мебель. Квартира мне нравится. Я считаю, что это прекрасная инвестиция.

Но меня ничего в этой квартире не трогает. Как в отеле. В ней не ереванская кухня, к которой я привыкла, а европейская. Это не те шумные кухни моего детства, где заутренние полчаса перед глазами может промелькнуть весь подъезд: кто на кофе зайдет, кто за спичками, кто со сплетнями. Здесь нет застекленной лоджии, то бишь шушабанда, с неизменной тахтой, где можно растянуться во весь рост, а когда придут соседи, потесниться.

Вечером после бокала белого «Караса» мы с друзьями через короткий проулок выходим к скверу с фонтанами. Что там было раньше, убей – не помню, кажется, тоже какой-то сквер, выходящий на Проспект. Напротив – роддом, который все называют «Маркарян». Для меня это всегда было загадкой – почему «Маркарян», если роддом имени Крупской? Какая ирония – дать роддому имя женщины, у которой никогда не было детей.

Справа от нас – здание с бывшими кассами Аэрофлота. Когда-то это было самое высокое здание на Проспекте. Десять этажей? Впрочем, я никогда не считала.

Фонтаны журчат и переливаются разными цветами – их подсвечивают. Я радуюсь, что Ереван становится красивее, удобнее. Между фонтанами бегают дети, струи воды то взмывают вверх, то прячутся под плитками. Дети визжат, вода неожиданно окатывает их с ног до головы. Рядом на скамейках их молодые родители. Но я не чувствую себя дома.

Я проснулась среди ночи: у меня джетлаг. Белые стены в темноте – черные, и только дверь освещена. На нее падает мягкий желтый свет из окон таких же, как я, полуночников в здании напротив. И эта освещенная дверь кажется мне входом в прошлую жизнь. Открой – и услышишь голоса нашего шумного многоквартирного дома на окраине Еревана, как сорок лет назад.

Кто-то умный сказал, что без прошлого нет будущего. В Ереване эта мысль мне кажется высеченной в камне.

Я в Ереване. Листаю альбом своей памяти…

Никогда не знаешь, где и когда тебя накроет половое созревание. Ходишь-ходишь в школу, а потом – бац! и видишь в своих одноклассниках будущих мужчин и женщин. И как вкусившие запретного плода Адам и Ева застеснялись вдруг своей наготы, так и мы неожиданно обнаружили друг у друга вторичные половые признаки. Мы перешли в седьмой класс, нам исполнилось по тринадцать, мы уже официально именовались подростками, и нам до боли в набухшей груди хотелось разглядывать и трогать друг друга. А еще – целоваться.

Мы созревали в советское время, то есть задолго до всеобщей сексуальной революции, которая началась в конце восьмидесятых и постепенно накрыла все постсоветское пространство в девяностые. Вместе с технологиями и разоблачениями коммунистического режима в освобожденные от гнета морали бывшие советские республики хлынуло порно. И невозможное стало возможным.

В довидеомагнитофонную эру мы приобщались к сексуальному просвещению не через родителей: боже упаси что-нибудь у них спросить, сразу начнутся расспросы – откуда узнала, кто тебе сказал, больше не дружи и прочее. Учителя тоже не располагали к откровенным разговорам. Психологов в советских школах отродясь не было, до введения предмета «Основы полового воспитания» в школьную программу оставалось примерно двадцать лет. Да и не к лицу советским пионерам думать о различии полов. Но даже в наши целомудренные души пробирался зов плоти – природу не обманешь. Знания о сексуальных отношениях, как ни странно, мы черпали из поэзии, «запрещенных» (кем?) стихов Есенина и Пушкина и романов великих мастеров. Как ни прятали от нас родители «Декамерон» и «Жизнь» Ги де Мопассана, мы находили, переписывали детскими почерками в тетрадки, перечитывали по ночам, прятали от взрослых в школьных портфелях. Мальчишки получали сексуальное воспитание из анекдотов, рассказов старших товарищей и из фотокарточек, перепечатанных из заграничных (капиталистических!) мужских журналов, которые по десять копеек за штуку продавал на углу за школой сгорбленный старичок. Он еще продавал нашим мальчикам сигареты поштучно, а нам – семечки в пакетиках из газеты.

Поцелуй с мальчиком в щеку на глазах у друзей во время вечеринки в мои тринадцать был эквивалентом западногерманской групповухи «дасистфантастиш». А прикоснуться губами к губам!!! Конец света!

Поскольку мы в те древние времена и понятий таких не знали, как «сексуальное домогательство» или «гендерное неравенство», то, если твой одноклассник, дрожа и умирая, во время урока алгебры возьмет тебя за руку под партой, это означало, что влюбился до гроба. Смелость такого поступка была неописуемой, потому что бедный мальчик мог получить тяжелым учебником по голове, мог быть осмеян подружками соседки по парте на перемене. И это совсем не означало, что он не нравился жестокой соседке. Просто мы еще не умели выражать свои чувства, мы только учились. У нас выброс гормонов опережал развитие мозговых извилин. И продолжалось такое завихрение до выпускного бала. Только на выпускном более-менее мы разобрались, кто в кого влюблен. Жаль, что те невысказанные чувства так и остались школьной историей. После выпускного началась совсем другая жизнь.

Итак, тринадцать лет – это возраст, когда в нелепом по пропорциям теле – ноги длинные, руки длинные, остальное все плоское, – начинает пробуждаться Женщина. Сначала тебе неловко – чисто физиологически, ты пугаешься, боишься спросить, рассказать, переживаешь, что это только у тебя, а все вокруг – чистые, умные, безмятежные. А Женщина в тебе уже крепнет, взгляды, которые ты украдкой бросаешь на старшеклассников, заложены на генетическом уровне, и никуда от них не деться; от ответных взглядов ты краснеешь, бледнеешь, глупо хихикаешь, спотыкаешься на обломанных и отполированных ногами ступенях школьной лестницы… Ты часами разглядываешь себя в зеркале и ненавидишь все свое – глаза слишком маленькие, нос короткий, руки, наоборот, длинные… Вдруг замечаешь свои неровные зубы и тусклые волосы, немедленно начинаешь с этим бороться и завидовать всем девочкам в классе: и волосы у них чернее, и глаза побольше, и ноги постройнее. Ты уже не хочешь носить толстые красные, синие или – о, ужас! – зеленые колготки, а хочешь только капроновые, но мама не разрешает: порвешь и простудишься. И тогда ты носишь только джинсы повсюду, кроме школы – там форма, хоть убейся. Джинсы не фирменные, не «Леви Страус» еще, просто индийские, но все равно лучше, чем детские колготки.

У любимой подруги, выговору которой ты подражаешь – растягиваешь гласные и округляешь губы, вдруг обнаруживается старший брат. Он был всегда, но ты его не замечала. И вдруг ты видишь, как этот длинноволосый, долговязый парень ходит, надевает очки, чтобы что-то рассмотреть на обложке винила, заглядывает в толстый словарь: на виниле надпись по-английски и встретилось незнакомое слово. Как он смеется, говоря по телефону в прихожей, как надевает куртку и хлопает входной дверью. А когда ты выходишь из подъезда подруги и идешь к автобусной остановке, замечаешь брата с девушкой. Они проходят сквозь тебя, держась за руки.

Брат не замечает подругу младшей сестры, ты – пустое место. Тебе тринадцать, а ему – восемнадцать.

Иногда после вечеринок у сестры, дней рождения или просто танцев под проигрыватель и «бутылочку», старший брат провожает тебя домой. Не потому, что ты ему нравишься, совсем нет. Родители переживают, как ты доберешься домой, твои папа и мама вечно на дежурствах в больнице, а живешь ты дальше всех: надо на автобусе ехать, а потом от остановки до дома по темноте с километр. Вот родители подруги и волнуются. Он кривится, но не может маме отказать. Мы едем в автобусе, стоим рядом, держимся за поручни, наши руки почти соприкасаются. Он не произносит ни одного слова за все долгие десять остановок до конечной. Ты тоже не можешь придумать ни одной темы, все кажется глупым, и сама себе ты кажешься невозможно глупой, пустой девчонкой, у которой никогда не было и не будет Старшего Брата… Впрочем, как и младшего и сестер тоже. Ты единственный ребенок в семье, и ничего не изменится до конца твоей жизни. И только под конец невыносимо долгого путешествия, когда остается одна остановка до последней, ты смелеешь и спрашиваешь: а что это за пластинка, которую он держит под мышкой?