– И что?

– И ничего. Только оперуполномоченный опеки МГИМО зафиксировал подозрительную общественную активность вашей группы, отметив пораженческие высказывания отдельных вышеперечисленных студентов в общежитии вуза, провокационные вопросы преподавателям, регулярное совместное времяпрепровождение в ночных клубах с не вполне приличной репутацией. Он поехал уже на повышение замначальником опеки на Звезду-5 – хорошие специалисты должны продвигаться в нашей системе, но что мне прикажешь делать с донесением? Которое, конечно, не было зафиксировано на входе в центральную базу из-за твоего в нём присутствия, однако следы рапорта где-то всё равно остались и осели, будь уверен, в такой же отдельной папочке. Не знаю у кого, но лежат точно, ждут своего часа.

Глеб ерошил аккуратную русую причёску, молчал недолго. Поднял голову, посмотрел в глаза прямо, без вызова, но с каким-то неуловимой жалостью, что ли.

– Слушай, пап. Это мои друзья. Они все хорошие люди, что бы ни писали о них твои стукачи-задроты. Вашими же стараниями в этой стране выжжено, вытоптано, закатано в асфальт всё самое чистое, самое нежное. Вы сами не замечаете, как занесли во враги народа его большую часть. У вас же в благонадёжных числится только самое отборное говно, понимаешь? С которым стрёмно дружить, которое нельзя любить, которому нельзя верить. Куда мне деваться, скажи? Где искать друзей? Среди ваших юных активистов с оловянными глазами? Скажи!

– Ты сам мальчик с положительной анкетой. У тебя тоже оловянные глаза?

– Так у меня чистая анкета исключительно твоими стараниями, потому что ты хочешь, чтобы я оставался живым человеком. Вот и всё. А остальные для вас чужие, их не жалко – хоть пораженцев, хоть юных преданных активистов, защитников сгнивших идеалов за ваши тупые социальные лифты.

– Всё?

– Всё.

– Я тебя услышал. Нам обоим сейчас некогда, а разговор начался правильный, важный. Давно надо было по душам. Мне нужно подумать, договорим завтра, хорошо?

– Конечно. Так я машину возьму?

– Я же сказал.

Отец взял Глеба за руку. Это был момент истины, давно ожидаемый случай выхода на признание, говоря профессиональным языком. Редкая откровенность, говоря языком семейным. Точная возможность спокойного ясного разговора, результатом которого должна стать уверенность в дальнейшей судьбе единственного сына, возвращение его из закономерного юношеского бунта против старого мира обратно в семью и в государство, которое ему так сейчас не нравится. Артёмов-старший карьеру сделал на переубеждении матёрых волков-агитаторов. Если бы не этот Бурцев… Ладно, будет ещё и завтрашний день. Сейчас важно не расплескать правильную тональность.

Притянул голову Глеба к себе, упёршись лбом в лоб сына:

– Что бы ты ни говорил, что бы ты ни чувствовал, помни – я тебя очень люблю. Мы с мамой тебя любим. Езжай.

Глеб упрямо дёрнул голову в сторону, как в детстве. Чуть задержал взгляд, ощупал им лицо отца. Неожиданно взял за плечи:

– Хорошо, что поговорили. Пойду, маму поцелуй от меня, как приедет.

Легко сбежал по деревянным ступеням, свернул за угол дома. На веранду залетела паутинка, прилипла к пустой бутылке из-под пива. «Долгое бабье лето нынче, на рыбалку бы хоть раз успеть выбраться», – подумал генерал Артёмов и собрал тару с остатками рыбы в мусорное ведро.

По гравийной дорожке зашуршали шаги. Артёмов встал из-за стола, подошёл к выходу с веранды. Порученец вежливо указал рукой генералу Бурцеву на крыльцо, коротко кивнул шефу, развернулся обратно в дежурку у ворот дачи. Посетитель в дорогом, но неброском костюме был немолод, аккуратен и точен в движениях. Рекомендовался по уставу: «Начальник Зареченского управления ГСН генерал-майор Бурцев».

– Проходите, Сергей Пантелеевич, – сделал жест в сторону стола Артёмов. – Не возражаете, если мы здесь с вами по-дачному, неформально?

– Нисколько, товарищ генерал-полковник, – начальник регионального управления служил в Госнадзоре не первый десяток лет, понимал про технические средства слежения: жучки на веранде поставить негде, а удалённая прослушка в особой зоне контроля невозможна по определению.

– Без чинов сегодня, хорошо? – обозначил доверительную дистанцию замминистра.

– Как угодно, Евгений Станиславович, – принял правила Бурцев.

– Водка, коньяк, виски, текила? – В Госнадзоре издавна было принято относиться к алкоголю с пониманием и уважением.

– Водку. Так и не привык я ко всему этому.

– Сибирская закалка, понимаю.

Артёмов знал об алкогольных предпочтениях зареченца и знал, что тот знает о его осведомлённости. Бурцев мог бы выбрать виски, например, что означало бы некую – нет, не фронду, но определённую дистанцию в степени доверительности разговора. Не критичную, но предполагающую возможный последующий доклад в другую инстанцию. На понимании подобных нюансов строились все взаимоотношения в руководстве ГСН, как, впрочем, в любой структуре госуправления, вплоть до министерства культуры.

Хозяин достал из холодильника хрустальный графин, блюдо с нарезанным говяжьим языком, хрен в розетках, бутерброды с кетовой икрой. Разлил водку по рюмкам.

– Будьте здоровы, – в последние годы бывший нейтральный тост стал традиционно-обязательным первым. Без всякого пропагандистского манипулирования, из глубин народного подсознания.

Закурили. В печальные времена давней уже разгульной демократии государство пыталось всеми своими слабыми силами следовать новомодным культурным трендам Запада: поднимало акцизы на табак и алкоголь, запрещало курить в присутственных местах, даже в телевизоре забрюливало сигарету в руках у Штирлица. С приходом во власть курящего Земскова, слава богу, весь этот либеральный идиотизм быстро свернули, страна вновь стала похожей на себя, а не на какую-нибудь, прости господи, Швейцарию.

Генерал Бурцев достал из потёртого кожаного портфеля стандартную папку с грифом особой секретности, положил перед Артёмовым:

– Последняя аналитика по Рымникову.

Замминистра отодвинул папку в сторону.

– Это потом. Давай, Сергей Пантелеевич, свои собственные соображения. Ты с ним сколько раз встречался?

– Дважды разговаривал лично, один раз наблюдал за допросом. Виноват, за беседой с начальником второго оперотдела.

– Излагай впечатления.

Бурцев вспомнил долгую нескладную фигуру Василия Рымникова, имевшего обыкновение усаживать её за стол напротив без приглашения, спокойный усмешливый взгляд, граничащую с хамством иронию в ответах на самые простые официальные вопросы.

– Опасный. Очень.

– Почему? Что в корне: склад характера, нюансы биографии?

– Биография известная, обыкновенная для диссидентов. Перестроечный демократ, бывший депутат, антисталинист, публичный политик местного пошиба. После поражения либералов успокоился, ушёл в частную жизнь – обычная история для этих. Как он вдруг неожиданно выстрелил в интернете – ума не приложу. Недоглядели, вины с себя не снимаю.

– Вы что ж его, совсем не вели?

– Обижаете, Евгений Станиславович. У нас в Заречье заметных оппозиционеров по пальцам можно пересчитать. Работали по Рымникову, конечно. Но он же такой, знаете, раздолбай по жизни, несерьёзный человек, на любую встречу опаздывает, даже по повестке в управление. У него прозвище в городе Опоздайка всю жизнь было. Как его всерьёз воспринимать? Ни контактов с иноагентами, ничего.

– И вдруг за три месяца он стал оппозиционером федерального уровня, из-за которого мы с вами сейчас, в свой законный выходной, вынуждены решать эту проблему.

– Аналитики утверждают, что тут какое-то случайное совпадение алгоритмов настроения общества, срезонировавшее на плейбук Василия. Расследование про чёрный статус моментально дало взрывной эффект. Западные СМИ за неделю вывели его в топ противников режима. Дальше мы вынуждены были вести Рымникова по указаниям центрального аппарата.

– В итоге мы с вами, Сергей Пантелеевич, делим ответственность сейчас перед сами понимаете кем. И сами понимаете кто требует решения этой проблемы незамедлительно. Ваши предложения?