Наконец-то я почувствовал себя вновь на своей территории и даже смог улыбнуться.
Однако Кёгокудо это не смутило, и он продолжил говорить, словно буддийский священник на проповеди:
– Что ж, если в этом все дело, тебе бы пошло на пользу время от времени грезить наяву. Ты утверждаешь, что ты литератор, но я вижу перед собой человека с хроническим недостатком воображения. Разве слова для грошовых писак вроде тебя – не главный товар, которым вы торгуете?
– Ты когда-нибудь можешь остановиться в нагромождении грубостей и унижении собеседника? Мое воображение подобно неиссякаемому источнику!
– Ну что ж, хорошо, уважаемый господин литератор, сэнсэй, в таком случае известно ли тебе, сколько в мире существует буссхяри?
На этот раз он, вне всяких сомнений, шутил. «Сэнсэй» – учитель – было вполне распространенным обращением к литераторам, однако Кёгокудо никогда не соизволял обращаться ко мне подобным образом, кроме тех случаев, когда его намерением было сделать из меня дурака.
– Буссхяри? Ты имеешь в виду те самые буссхяри, то есть кости Будды? Ну, по всей стране можно найти пагоды, в которых, как считается, хранится прах Будды, – возможно, даже не только в Японии. Даже не догадываюсь, сколько их на самом деле.
– Из достоверных источников мне известно, что, если ты попытаешься собрать все фрагменты тела Будды, которые хранятся во всех пагодах по всей Японии, вес собранных тобой костей будет примерно равняться весу скелета слона. Что ты думаешь об этом, сэнсэй?
– Что я думаю? Я думаю, что это звучит просто нелепо. Либо храмы, в которых они хранятся, так сильно хотели убедить всех в их подлинности, что сознательно пошли на ложь, либо кто-то специально потихоньку подсовывал лишние кости, либо…
Кёгокудо перебил меня, отрицательно встряхнув головой:
– Как я и сказал – никакого воображения. Почему бы не подумать: «Надо же, каким большим человеком был Будда!» – И засмеялся.
Мой друг был определенно очень доволен собой. А я, как всегда оказавшийся объектом его шуток, был сам виноват, что позволил этому произойти, и из-за этого чувствовал себя еще бо́льшим дураком. Но, едва представив себе огромного, как слон, Будду, поучающего своих учеников, похожих на крошечных муравьев, сидящих у его ног, я тоже рассмеялся.
– Кстати, что это за баночка, которую ты не выпускаешь из рук в течение всего последнего часа? – спросил я спустя мгновение. Уже некоторое время меня странным образом беспокоил этот вопрос.
– А это… Это урна с прахом. В ней хранятся кости Будды.
– Вранье! Откуда у тебя может взяться кость Будды? Ты продаешь книги, а в остальное время ты синтоистский священник, а не буддийский монах.
– Но это правда. – Кёгокудо открыл баночку и вытащил из нее маленький белый кусочек. – Хочешь попробовать? – С этими словами он закинул его себе в рот.
– Ты спятил! – испуганно вскрикнул я.
– А ты довольно доверчив. Тебе следовало бы быть внимательнее. Это сухое печенье хигаси из магазина сластей «Кангэцу-ан».
– Ну всё, – сказал я. – Ты – самый большой мошенник и обманщик из всех, кого я знаю. Больше никогда не поверю ни единому твоему слову. Ты намного хуже мозга, который продает ложь душе. И зачем, скажи мне, держать печенье в подобной баночке?
– Моей жене это тоже не очень нравится, но в эти дни, если оставить их открытыми, влага уничтожит печенья прежде, чем я успею их съесть. А эта баночка идеально подходит. – Кёгокудо вытащил еще одно печенье и с хрустом его разгрыз. – Но подумай вот о чем. Пока я не открыл крышку, внутри этой баночки могли быть кости, а вовсе не печенье.
– К чему ты ведешь на этот раз? Тебе придется очень постараться, чтобы меня удивить. – К тому моменту я вправду чувствовал себя готовым практически к чему угодно, что он еще собирался мне предъявить.
– Я просто подумал, что, раз наш разговор про мозг и душу и наш внутренний мир был не слишком понятным, – возможно, настало время поговорить про физический мир. Тебе известно что-нибудь про исследования в области квантовой механики?
– Жаль тебя разочаровывать, но нет, не известно. Ты говоришь про теорию профессора Юкавы?[33] Который получил Нобелевскую премию – когда это было, в прошлом году?.. Или два года назад?..
Кёгокудо покачал головой и пояснил, что теория Юкавы касалась мезонов.
– О квантовой механике впервые заговорили около двадцати или тридцати лет назад. Это теория структуры атома и взаимодействия частиц внутри него.
– И это имеет какое-то отношение к содержимому баночки?
– Самое непосредственное. Поскольку квантовая механика впервые выдвинула весьма необычный закон физики, который называется принципом неопределенности.
– Неопределенность в данном случае означает что-то, в чем ты не можешь быть уверен? – язвительно уточнил я.
– Именно, – ответил он не моргнув глазом. – Суть принципа неопределенности в том, что чем точнее ты можешь измерить одну характеристику элементарной частицы, тем менее точно ты можешь измерить вторую. То есть, пока ты измеряешь импульс или количество движения атома, его положение меняется, а когда пытаешься установить его положение, меняется его импульс.
– Разве нельзя измерить то и другое одновременно?
– Судя по всему, нет. В то мгновение, когда положение атома определено, его импульс совершенно неизмерим. А когда установлен его импульс, невозможно сказать, где он в данный момент находится. Но самое главное вот что: пока ты не измерил параметры атома и ничего о нем не выяснил, он вообще в действительности не существует тем предсказуемым, измеримым образом, каким существуют более крупные физические объекты. Если попробовать описать это иначе, то получится, что в то самое мгновение, когда наблюдатель измеряет параметры атома, этот атом впервые обретает измеримую форму и характеристики, но до этого самого момента он может быть описан лишь с точки зрения вероятностей. Необычная идея для естественных наук, не так ли? Следуя этой идее, мы можем сказать, что, лишь когда я открыл крышку этой баночки, ее содержимое обрело форму и содержание и превратилось в печенье.
– Ты уверен, что эту теорию выдвинул ученый? Если это правда, разве не делает это всю нашу повседневную жизнь ужасно нестабильной и беспокойной? Откуда нам знать, что происходит где бы то ни было, пока мы не смотрим? Это похоже на мир, сделанный из желатина.
Кёгокудо усмехнулся:
– Многие с этим не согласились, но, насколько мне известно, ни у кого не было достаточно убедительных аргументов, чтобы это опровергнуть. Я читал, что даже Эйнштейн не желал иметь с этим ничего общего. И все же я полагаю, что эта теория со временем разовьется в очень важную область исследований.
– Ну если даже Эйнштейн был против нее, то она, скорее всего, ошибочна. Это большое облегчение. Если мы не можем верить нашему мозгу и законам естественных наук, управляющим этим миром, то чему вообще мы можем доверять и в чем можем найти опору?
– Заметь, что профессор Эйнштейн никогда не отрицал принцип неопределенности – он просто не хотел иметь с ним ничего общего. Я думаю, тот противоречил его эстетике. В любом случае квантовая механика впервые со времен Декарта создала ситуацию, когда мы не можем быть уверены, что наблюдателя и наблюдаемый объект возможно отделить друг от друга. Потому что сам акт наблюдения влияет на объект – если вдуматься, то это становится очевидным. Так или иначе, наиболее точные результаты наблюдений можно получить, когда объект не осведомлен о том, что за ним наблюдают. Итак, мы можем сформулировать гипотезу, которая следует из квантовой механики, а именно: этот мир, включая прошлое, создается задним числом в тот момент, когда мы на него смотрим.
– Эй, постой! Это что, по-твоему, наука? – На мгновение мне показалось, что мы каким-то образом повторяем наш более ранний разговор. Разве до этого мы не обсуждали нашу осведомленность о мире и религию, которая рядится в одежды науки?
