Вера Николаевна принялась утирать платочком и нос, и глаза. Бросила на мужа быстрый взгляд, оценивая, стоит ли сейчас говорить снова о Галине. Наконец решилась.
- Ян, я долго размышляла о том нашем разговоре и вот что надумала. Пусть Галина живет у нас. Сам подумай, ну куда ей деваться? Тут хоть не бомбят. Не объедят они нас, поделимся. Жизнь прожили вместе, чего ж перед концом ссориться?.. И я, честное слово, понимаю все именно так, как ты мне в тот раз растолковывал. Ты творческий человек, и тебе требуются особые условия жизни. Ты пишешь о любви, ну как тебе без молодых, красивых женщин рядом! А с Галиной мы, считай, даже подружились. Да и Марга приятная дама. Ты не сердишься, что я опять глупости говорю: и конец всему признаю, и твои писания о любви тоже?
Иван Алексеевич усмехнулся:
- Старуху одесскую тех окаянных дней восемнадцатого года вспомнил. "Возьми меня, сыночек, на воспитание. Куда ж мне теперь деваться?"
- Нет, правда. Ну, с кем ты будешь прогуливаться? Мне по горам нашим лазать не по силам. А я твоей гибкостью и легкостью, как ты на скалы залезаешь, до сих пор любуюсь. И с прогулок ты возвращаешься всегда в хорошем настроении, глаза горят. А если со мной гулять станешь, так ничего хорошего из этого не получится.
"Ужас, что с ней будет, когда я умру. Она и теперь уже скелет, и старуха страшная". Снова стало очень горько. Совсем недавно было детство, первые дни жизни на земле, и вот уже идут последние... И она совсем недавно - первая красавица в гимназии. И долго потом - очень красивая, с огромными светло-прозрачными, как бы хрустальными глазами, нежным цветом несколько бледного лица, изящным профилем. А как она слушала его стихи на вечерах!
- Оставь меня, - вдруг охрипшим голосом попросил Иван Алексеевич.
- Ты собираешься работать? - Вера Николаевна удивилась Выпив, да еще и немало, Иван Алексеевич за работу никогда не усаживался.
- Работать?.. - Иван Алексеевич молча размышлял. - Нет, работать я сегодня, как и вчера, не смогу. Я собираюсь откликнуться и отобразить. Сейчас я взлохмачу волосы, опущу ноги в таз с холодной водой и потребую у тебя наилучший кофе. Иначе на отклик сил мне не набрать.
- Ничего не понимаю!
- Да чего ж тут непонятного! Писатель должен уметь откликаться на события и отображать в художественной форме призывы вождей, решения съездов, грохот литавр, барабанную дробь и слаженный шаг по брусчатке марширующих колонн.
Вера Николаевна махнула рукой и вышла из комнаты.
А Иван Алексеевич сел за стол и положил перед собой чистый лист бумаги. Однако долго не приступал к работе. Потом вывел первую фразу: "Позицию сменили как раз после той атаки..."
5
Иван Алексеевич писал "Мещерского" несочлененными кусками - тем же способом, что избрал для записи "мыслей, чувств, наблюдений" готовившийся к писательству юный Алексей из "Жизни Арсеньева". Потом между ними будут протянуты связи, а кое-какие части исчезнут. Будут вымараны одни слова, вставлены другие, страницы переписаны, а потом и перепечатаны, и наконец начнется работа, которая приносила самое большое удовлетворение: охота за каждым лишним словом, уплотнение текста. Черновики Иван Алексеевич уничтожал. Вера Николаевна не раз просила передать их ей "для истории". Она и записи пыталась вести - какое стихотворение в какую погоду написано. Но Иван Алексеевич всю эту ее окололитературную деятельность решительно пресекал, всякий раз отвечая одинаково: "Не нужны нам эти амаликитяне!" Это когда-то покойный отец, любопытствуя порой, что за науки вдалбливают гимназисту Ивану, изумлялся насчет исторических наук: "И зачем тебе эти амаликитяне?"
Иван Алексеевич писал.
Позицию сменили как раз после той атаки, в которой убили Изгаршева, поручика, даже перед делом не снимавшего своего "Станислава", до того любил награды.
Мещерский вышел из окопа, где гудел аукцион по продаже оставшихся после покойного вещей. Боевые товарищи Изгаршева уже немало выпили и по этой причине весело поднимали цены, солено подначивая друг друга.
Окоп был свежий и еще не просушен. Даже воду не отвели, и оттого выходившие хлюпали по брошенным на дно доскам, с которых соскакивали проснувшиеся по весне зеленые лягушки. Кисло пахло сырой глиной.
Поднимаясь из окопа, Мещерский задел плечом стенку и чертыхнулся. Он и мылся, снимая исподнее, и брился каждый день, а вот шинель от таких соприкосновений уже не отличалась от солдатской.
Мещерский прислонился к березе и закурил. Давил трофейный австрийский шпалер, и он переложил его в другой карман. На людях Мещерский всегда чуть улыбался. Для этого ему доставало слегка прищуриться, такая была особенность лица. Оно было привлекательным: чистые, ясные глаза, худое, с небольшими скулами, крепкий подбородок с ложбинкой посередине. До войны - тонкие усики, теперь они разрослись и закрывали рот. Мещерский чуть улыбался из-за того, что невдалеке сидел на сваленном дереве, с которого срубили ветви на хворост, странный человек старший телефонист Попов, плотный и благообразный. Его многие принимали за старовера или старшину прихода, пока не узнавали поближе. Необъяснимо они сблизились, - нижний чин Попов и капитан Мещерский. Попов, жуликовато оглядываясь по сторонам, поделился: "Вижу, ребята крупу таскают, я мешок и склал".
Капал дождь, реденький и слабый, но зато не переставая. Неприкрытый хворост, заготовленный для отбрасывания дымами газов, если применят, чего всегда ждали, намок и в дело не годился. Однако никто не беспокоился - авось! Год уже армия перестала воевать. За всех воевали штабы: приказывали вниз и доносили наверх. А до этого учились воевать. И когда научились, то оказалось, что воевать уже не за что и не за кого. Россия стала такой похабной, что будто ее и не стало. Снижение духа армии шло быстрее, нежели увеличивались поставки оружия. То есть опять - и с оружием - опоздали. И хворост непригоден, и окопы перестали рыть добротно. Так, абы начальство не лаялось. Занятно объясняли свою леность солдатики: "Австрияк, ваше благородие, оттого и бьется худо, что хорошие окопы роет. Из хороших окопов кому ж охота на рожон вылезать!"
Вторую неделю Мещерский ездил к полковнику отнекиваться от навязываемого ему отпуска. Но те из Петербурга, кто ходатайствовал об отпуске, и мысли не допускали, что это Мещерский отказывается, а не начальство ему препятствует, и оттого хлопотали не уставая. Его принуждали в отпуск к женщине, которую он не желал видеть. И не оттого, что разрыв произошел или Мещерский был оскорблен, или обижен ею, а по той же причине, что и к любой иной женщине он не поехал бы.
"Кажись, заканчивают", - заметил Попов, отодвигаясь по бревну опять же с помощью пяток. Серьезная конспиративность была у него с Мещерским...
Женщина та была какой-то боковой ветвью председателю Думы, а ее двоюродный брат служил адъютантом у военного министра. Мещерский видел этого брата зимой. Военный министр - давно за семьдесят, других уже не находили - умел одно: обойти задние окопы и заглянуть в котлы, распекая в любом случае, клали в котлы корову целиком или только копыта. С трудом выпрямившись после заглядывания в котел, старик - не будь обшит золотом, самое место ему на печи сидеть - говорил о будущем захвате войсками, что доверены ему государем, Константинополя, Армении и Северной Персии. Еще он собирался расчленить Австрию и Турцию. А ее двоюродный брат в это время шептал Мещерскому на ухо, что устав джентльмена требует непременно ехать в отпуск и объясниться с сестрой, а если не с сестрой, так в самом крайнем случае с опекуном, поскольку родителей у сестры нет.
А Мещерский и думать не мог, чтобы вернуться в ту, довоенную жизнь. Задолго до войны она стала такой же глупой, серой, невыносимой бесконечностью своих будней, сколь стала невыносимой и эта, окопная, через три года после начала.
В той, довоенной болтливо-блудливо-банкетной эпохе было так: чем муторней становилась жизнь, тем больше экипажей выстраивалось возле ресторанных подъездов. Хмельным головам отчего-то необыкновенно нравились негр в красной ливрее с позолоченным треухом на голове, пальмы в кадках, наркотические певцы и новый танец "танго", когда прилюдно женская распутная нога просовывалась между мужскими и терлась там. Та жизнь не сильно отличалась от нынешней, в которой плохо присыпанные землицей ноги да руки покойников да прибитая снарядом корова, которую спешат разделать впрок. Там: жаждущие быть разгаданными женщины и знатоки их загадочных душ, мастера разгадывания. Здесь: "кузины милосердия". Из-под платка - кудряшки, ниже - напудренное до мертвенной белизны лицо и непомерно разрисованные красным губы. Там стихи: "Идем свивать обряд не в страстной, детской дрожи, а с ужасом в глазах извивы губ сливать!" Здесь песенка: "Как служил я в дворниках, звали меня Володей, а теперь я прапорщик, ваше благородие!"
